Александр Николаев - Так это было

Я не совсем понимал, что за люди — хлопцы. Старик объяснил мне все подробно, но на мои вопросы о местонахождении партизан отвечал уклончиво, отводя глаза:

— Не ведаю, братка. Што не ведаю — то не ведаю.

Я прожил у деда на пасеке больше недели. Погода стояла ведренная. Только однажды ночью разразилась гроза. Гром гремел почти беспрерывно. Был один момент, когда молния ударила совсем близко. Утром я отыскал сухой ствол березы на обрыве и свежую расщелину в нем. Утро оказалось на редкость солнечным. Поляна оглашалась разноголосым пением птиц, и казалось, что война и все виденное мною — лишь какой-то страшный сон.

После выпитого снадобья малярия не появлялась. Изголодавшись за месяцы лагерной жизни и скитаний, я никак не мог насытиться. Принесенный стариком хлеб мы доели (львиная доля досталась мне) на другой же день. Последнее время питались главным образом молодым картофелем и рыбой. Благо — поблизости находилось небольшое озеро, изобилующее карасями. У старика там стояли три морды, и каждое утро мы приносили больше ведра рыбы. До обеда, пристроившись из предосторожности на огромном пне поодаль от сторожки, я чистил и потрошил карасей. Потом дед, опустив на некоторое время рыбу в соленый раствор, нанизывал их на бечевку и подвешивал в пристройке вялить. Часть посоленной рыбы он сушил в печи на огромном листе жести.

Отдыхал и ночевал я в шалаше. В сторожку приходил только к обеду и вечером.

За ужином мы обычно много говорили о войне. Сын старика, Захара Игнатовича, работавший раньше в Минске, успел эвакуироваться на Урал. Старик очень интересовался этими краями. Часто после ужина мы просиживали до поздней ночи.

Однажды перед обедом, приближаясь к сторожке с вязанкой дров, я заметил, что синяя занавеска на окне задернута. Это означало, что в сторожке находятся посторонние люди. Положив ношу под деревом, я вернулся в шалаш, взял свои пожитки и спрятался в кустах поблизости.

Старик пришел на пасеку перед вечером. Лицо его было озабочено. Не застав меня в шалаше, он вышел на поляну и начал осматриваться по сторонам. Я выбрался из укрытия и подошел к нему.

— Племянник приходил ко мне с дружком. За медом, — сообщил он мне огорченно. С минуту помолчав, добавил:

— Ты хорошо сделал, што схоронился…

Я сказал Захару Игнатовичу, что решил покинуть его гостеприимный дом. Вечером мы в последний раз поужинали вместе. Выпили по чарке вишневой настойки. Старик искренне желал мне удачи; просил, если останусь в живых, — навестить его после войны. Он дал мне хлеба, принесенного племянником, много сушеной и вяленой рыбы. Немецкую сумку, по его совету, мы заменили мешком с лямками. Захар Игнатович подарил мне залатанную в нескольких местах свитку и лапти. Рано утром, нагруженный провизией, с грустью покидал я шалаш, взяв направление на юг.

Небо было чистое. Лишь кое-где высоко-высоко виднелись белые лоскутки облаков. Откуда-то доносился гул самолетов, но их самих не было видно.

Хорошо отдохнув на пасеке и утолив голод, я продвигался теперь довольно быстро. После обеда лес начал редеть, но идти стало труднее: большие заросли папоротника скрывали почву. В одном месте, не остерегшись, я попал в яму с водой и промочил ноги. Пришлось продвигаться осторожно.

Наконец и папоротник оказался позади. Лес кончился. Я шел уже по траве, в которой виднелись какие-то темно-синие ягоды. Я не решался их есть, а только раздавил одну-две пальцами. Внутренность их напоминала клюкву. Возможно, они были и съедобными, но из предосторожности я проходил мимо них, хотя после съеденной рыбы меня страшно мучила жажда.

Издалека стал до меня доноситься слабый шум автомобильных моторов. Я начал всматриваться вдаль и совершенно неожиданно на широкой поляне столкнулся с человеком, убиравшим сено.

Я остановился, как вкопанный.

А незнакомец уже смотрел на меня, держась обеими руками за черен воткнутых в землю вил. Мне хотелось повернуться и удрать в лес, но он окликнул меня.

— Да ты не бойся!.. Я не кусаюсь.

Я неохотно приблизился.

Незнакомец был довольно высокого роста, широк в плечах. Возраст его трудно было определить. От пышной когда-то шевелюры густые волосы сохранились только на висках. На темени они вылезли или после какой-то болезни, или в результате перенесенных чрезмерных страданий и были представлены теперь лишь редким пушком. Сильно впалые щеки говорили о нехватке зубов, а все лицо, со складками у рта, было изрезано морщинами, и даже улыбка не могла сгладить выражение навсегда поселившейся в нем грусти. Только серые глаза, умные, подвижные, пронизывали меня, как иголками.

— Пленный ты, — определил он уверенно, — Откуда?.. Из Бобруйска?

— А откуда вам известно, кто я? На лбу у меня не написано.

— А вот и написано, — усмехнулся он, — Молодой ты и по обличью — нездешний.

Он стоял все в той же позе, устремив взгляд куда-то через мою голову.

— Таких, как ты, встречал я в других краях, — вымолвил он, о чем-то раздумывая.

Я как-то сразу почувствовал доверие к этому незнакомому человеку. Мы уселись на ствол срубленного дерева и закурили. Было видно, что ему давно уже не приходилось говорить с кем-либо. Не таясь, он рассказал мне, что семья их была раскулачена и вся погибла в Сибири. Он один остался в живых.

Как раз перед началом войны зачислили его в рабочий батальон строить укрепления в Западной Белоруссии. Во время отступления он вернулся домой, вернее, на свое пепелище. В бывшем доме их находилось правление колхоза. При отступлении председатель — ярый коммунист — поджег дом. От него остались только печные развалины.

Немецкие порядки ему не нравились. Он считал, что если немцы будут так же действовать и впредь, — войну они проиграют.

К моим планам новый знакомый отнесся участливо, дав мне несколько дельных советов. По его мнению, главная опасность заключалась в пересечении Варшавки, которую патрулируют и немцы, и полицаи.

— Ты вот что, — сказал он мне, подумав. — Я дам тебе грабли. С ними на плече ты и перейдешь дорогу… Да мешок неси в руке, а не за спиной.

— Может, лучше дождаться ночи? — неуверенно возразил я.

— Да нет, ночью как раз можешь нарваться на засаду. Тут и хлопцы приходят, и немцы… Лучше уж днем.

Добрый человек пожелал мне удачи, и с граблями на плече я тронулся в путь. Шум дороги становился все слышнее. Вскоре я увидел пробегавшие на большой скорости легковые автомобили и грузовики.

Я приближался к Варшавке протоптанной скотом дорогой. В полукилометре слева виднелись несколько строений. У самой дороги двое полицаев с повязками на рукавах о чем-то говорили, размахивая руками. Между ними стоял велосипед.

Стараясь быть спокойным, я подходил к асфальту, повернув голову в другую сторону. Как только проскочила очередная машина, я пересек шоссе. Чтобы не привлечь внимания тех двоих, наклонился, как бы поправляя обувь, и посмотрел влево. Полицаи по-прежнему стояли, занятые разговором. Медленно я двинулся вперед к лесу. Скрывшись за деревьями, прибавил шагу и вышел к наезженной дороге.