Александр Николаев - Так это было

Сомнений не было: ноги начали вязнуть в тине. Я остановился и окинул взглядом все вокруг. Между водорослями и широкими листьями лилий с темными бугорками цветов в воде отражалась лунная дорога. Пейзаж как будто сошел со страниц «Майской ночи»: вот сейчас появится бедная панночка или хоровод девушек на том берегу, или выйдет из-за кустов Левко с бандурой. Вокруг стояла какая-то небывалая тишина… Словно застыло все.

Стало прохладно. Только теперь я вспомнил, что стеганка моя осталась на полу вагона. Хорошо, хоть сумка с котелком были при мне, и зажигалка — в кармане. Я повернулся и пошел в обратную сторону. Дорога вывела меня к однорядной улице из десятка домов. Здесь, наверное, жили железнодорожники с полустанка.

Холодная сырость, тянувшая с болота, сковывала движения. Дрожь охватывала все тело. Чтоб согреться, прилег у забора в буйно разросшихся лопухах. Хорошо, что у здешних жителей не было собак: подняли бы такой лай, что проснулась бы вся деревня.

Чуть-чуть согревшись, я с трудом поднялся на ноги и побрел отыскивать дорогу к лесу. Я нашел её в конце улицы и двинулся по ней. Она оказалась лучше наезженной, хотя все время петляла, то приближаясь к болоту, то удаляясь от него.

До лесу добрался на рассвете и сразу почувствовал облегчение. Он чем-то отличался от брянского. Лес был смешанный. В нем не было упругого ковра из хвои и чувствовалась сырость.

Пробираясь еле заметной тропкой, я отошел как можно дальше от дороги. Под огромным дубом нагреб сухих прошлогодних листьев и зарылся в них, чтобы согреться. Но это не помогало. Знакомый озноб снова напомнил мне, что старая гостья — малярия — вернулась. Мое положение оказалось значительно хуже, чем на Брянщине. У меня не было ни стеганки, ни желтых таблеток.

Постепенно озноб сменился жаром. Я бредил. Под перестук колес мне виделось заросшее черной бородой лицо дяди Васи, другого мужика, что подозрительно присматривался ко мне в вагоне. Внезапно лицо изменилось. К нему прибавилась седая борода отшельника и глаза как-то подобрели. Кто-то мягко потрогал меня за плечо, говоря: «Ты што — спишь, братка, али захворал?»

Я открыл глаза и с ужасом убедился, что это не сон, «Неужели все снова повторяется, как на Брянщине?»

Я скользнул взглядом по наклонившемуся надо мной. С заросшего лица на меня смотрели выцветшие, немного слезящиеся глаза старика. Из-под серой распахнутой свитки виднелась такая же домотканная рубаха с синими узорами на стоячем воротнике и отвороте.

— Здесь близко деревня? — забеспокоился я.

— Да нет, братка, до деревни тутка далече.

— А откуда же вы пришли сюда, дедушка?

— Знамо, с деревни… А иду я в сторожку. Лесник я, значицца.

Я объяснил старику, что заболел малярией и что сильно ослаб.

— А идешь-то куда?

Мне нечего было ответить. Я и сам не знал — куда я иду.

Напрягая память и вспоминая школьный учебник географии, я пришел к заключению; что, если двигаться отсюда строго на юг, — можно попасть на Мозырь. Это уже — Украина.

Сильно болела голова, в ушах стоял шум. Я закрыл глаза, стараясь собраться с мыслями. Ничего определенного старику сказать я не мог. Мне хотелось лежать вот так здесь и — будь, что будет. А дед, упираясь на посох, поднялся на ноги.

— Слухай, братка, идти-то ты могешь?.. Недалече тут до моей сторожки…

Я посмотрел на старика недоверчиво:

— А полицаев там нет?.. Ой, смотри, дед!.. Возьмешь большой грех на душу, если выдашь!

— Да ты што, братка? — обиделся старик. — Али я — вражина какая? Али я душегуб? — Он расстегнул ворот рубахи и достал нательный крест на цепочке: — Вот клянусь тебе Христом-Богом: не хочу тебе лиха!

Я взял свою сумку и поплелся за дедом. Вскоре он свернул с тропки вправо и пошел напрямик, ориентируясь по каким-то известным ему приметам. Я еле ковылял и отставал от деда. Он то и дело останавливался и ждал меня.

Наконец мы выбрались на небольшую круглую поляну. С правой стороны под каждым деревом стояли ульи. Кроме рамчатых, я заметил один улей-колоду, где пчелы, как исстари, сами изготовляли соты и наполняли их. В противоположном краю поляны виднелся шалаш, сделанный из веток и покрытый сеном. Мы подошли к нему.

— Полежи тутка, — наставительно предложил старик, — Так-то оно будет лепей… Я пойду приготовлю тебе зелье от хворобы.

Он скрылся между деревьями, мелькнув своей свиткой и светлыми штанами.

Я вошел в шалаш. В полумраке заметил справа на сучке накомарник. Ниже, на полочке, лежал аппаратик с мехом для одымления пчел. Тут же находились несколько рамок от ульев.

Слева на четырех колышках, вбитых в землю, возвышался столик с прибитыми дощечками от ящика. За ним была кровать из жердей с набросанным сеном, накрытым домотканным рядном, Я прилег, укрылся и вскоре задремал.

Старик вернулся с лукошком, из которого он извлек и поставил на стол стакан, наполовину заполненный темно-зеленой жидкостью. Неспеша, он вынул оттуда же бутылку, Вытащив деревянную пробку, он наполнил стакан до краев. Ложкой он долго и тщательно размешивал жидкость, раздавливая плавающие сгустки. Посмотрев стакан на свет, он протянул его мне.

Даже теперь, много лет спустя, когда я вспоминаю снадобье, приготовленное белорусским дедом, у меня пробегают мурашки по коже — так оно было отвратительно. Только боязнь возврата болезни заставила меня выпить стакан до дна. Как только выпил — жар разлился по всему телу, и я провалился в пустоту.

Спал я, как убитый. Когда открыл глаза — снова увидел лицо деда. Он ласково смотрел на меня, положив правую руку мне на плечо.

— Ну, братка, и спал же ты! Думал — не проснешься… Аж страшно стало…

— Который теперь час? — спросил я, поднимаясь на локтях.

— Один час, што и вчера… Ровно сутки ты спал.

Я вытянул ноги из-под дерюги и сел рядом с дедом. На столе лежала краюха хлеба, соленый огурец и кусок сотового меда на блюдечке. Не дожидаясь приглашения, я с жадностью набросился на принесенную пищу.

Потом мы сидели с дедом до позднего вечера. Его звали Захар Игнатович. Он расспрашивал подробно, где я служил как попал в эти места. Особенно интересовали его дела на фронте.

Болезнь у меня как рукой сняло. Я чувствовал себя вполне здоровым и рассказывал своему спасителю все без утайки. Сообщил, что немцев под Москвой разгромили.

— Ишь ты! Значит правда. Так им и надо!.. А то — ишь какие гордяки!.. В городе вон сколько повесили-казнили… И с пленными. Да што тебе говорить? Сам ведаешь…

Рассказал я Захару Игнатовичу о своем замысле — пробраться на Украину.

— Трудно, братка, тебе будет!.. Ой, как трудно, — сокрушался он, покачивая головой и раздумывая, — тутка — спокойно, а за Варшавкой?

— А что там?

— Там и хлопцы, и полицаи. Там худо тебе будет… — А може, останешься у хлопцев? — посмотрел он на меня вопросительно.