Александр Николаев - Так это было

Они уселись на топчане у входа. Соболев снял пилотку, вытер рукавом вспотевший лоб и расстегнул ворот гимнастерки. Ему, как видно, было не по себе.

— Ты пойми, Миша — не нравится мне эта работа! — выкрикнул он последние слова. — Я — артиллерист, а не палач!.. Ты понимаешь?.. Меня из пушки стрелять учили!..

— Так ведь — приказ, — пытался уговорить его Миша, служивший до войны в саперной части. — Ежели его не убрать — так он в полицию подался бы… Ты это пойми!..

— Ну и чёрт с ним! — взорвался Соболев. — Пусть идет хоть в гестапо, хоть к самому Гитлеру!..

Соболев с силой бросил пилотку наземь.

— И кой чёрт принес нас сюда?.. А? Ведь говорил нам дед Анисим… Советовал пробираться к фронту. На фронте — другое дело. А тут!.. Да ты что: каменный что ли?.. Как баба его кричала?.. Ты слышал?

— Да успокойся ты!.. Это спервака у тебя… На вот, выпей, — предложил Миша, протягивая своему другу немецкую фляжку.

Около землянки послышались шаги. Разговор умолк. Соболев, не разуваясь, лег на топчан. Его напарник продолжал сидеть в той же позе с открытой флягой в руке. Потом он быстро поднес её ко рту и сделал несколько глотков. Вытерев губы рукавом стеганки, он завинтил фляжку, поставил её на землю и тоже улегся рядом, подложив ладони под голову.

Я заворочался на нарах. Проделав все театральные упражнения проснувшегося человека, поднялся и направился к выходу. Миша быстро поднялся и перегородил мне дорогу.

— Ты вот что, — заговорил он. — Ежели слышал наш разговор — так того, значит: молчок!.. Никому ни слова. Понял? — закончил он уже с угрозой, отступая к топчану.

Я вышел на воздух. Наскоро позавтракав, взялся помогать новичкам строить новую землянку. Проработал с ними целый день.

Вечером спустился в землянку только, чтобы взять пальто убитого под Городком партизана, место которого я занимал на нарах. К тому же, в лохмотьях и соломе жили целые косяки вшей. Каждую ночь приходилось долго ворочаться, пока усталость не брала свое и я не засыпал.

Август уже подходил к концу, но здесь, в лесу, еще было тепло даже по ночам. На этот раз я решил улечься под сосной, где часто отдыхал после обеда. Так я и сделал, прихватив с собою еще рогожу и остатки валявшегося седла под голову. Уже было совсем темно, когда я лег спать.

Неподалеку находилась штабная землянка. С этой стороны в крыше у самой земли оказалась дыра. Вместе с полоской света от лампы до меня ясно долетал монолог комиссара, обращенный, по-видимому, к Швоякову.

— Ты правильно сделал, что послал Самохина и того ликвидировать кандидата в полицаи. Эти уже не убегут к немцам… Я предупредил их… Да и видели их там. На такие же задания надо посылать и других новичков. Так оно вернее…

Комиссар назвал несколько фамилий, в том числе и мою. Я вздрогнул от неожиданности. Сон совершенно пропал. Положив руки под голову, я продолжал лежать, не двигаясь.

В вершинах деревьев шумел ветер. Иногда при колебании ветвей открывался кусок неба с торопливо бегущими на юг клочьями облаков, освещенных лунным светом. Они становились все гуще и гуще, пока не скрыли совсем луну, превратив небо в одну темную массу.

Голову заполнили невеселые думы. Мне ясно представилась картина убийства. Казалось, я слышу раздирающий душу крик женщины и вижу её полные мольбы глаза, устремленные на палача. Я представил себе, как с тупым равнодушием кем-то заведенного робота, прикусив нижнюю губу (он всегда так делал, когда требовалось проявить усилие), Соболев выстрелил в трясущегося, объятого ужасом смерти человека. Его жертва знала, что пощады не будет…

Так уж повелось у нас «на Руси святой»: «Москва слезам не верит». Эти три слова произносят даже с гордостью: «У нас, дескать, вот как!»

Откуда пришла такая жестокость к народу?.. Ведь и предки наши, славяне, особой злостью не отличались. Даже их жертвоприношения идолам выражались в виде «плодов земных».

Дело здесь не только в советской власти. Она, может быть, культивировала злобу, но ничего нового не внесла. Еще Пушкин сказал: «Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!»

Я всегда скептически относился к рассуждениям о доброте русского человека. Этот скептицизм поселился во мне после одного случая, который выгравировался в моей памяти, наверное, на всю жизнь.

Мне было тогда лет тринадцать. Мы жили в небольшой русской деревушке в Башкирии. Однажды колхозники нашей деревни поймали башкира, который украл у них каким-то чудом выжившего во время бескормицы коня. На что понадобился башкиру конь? Наверное, на мясо. Избитого до неузнаваемости вора с опухшим, посиневшим лицом, с заплывшими глазами и окровавленным ртом, бросили в пустой амбар на отшибе. Около двери толпились, разминая кулаки, несколько молодых и среднего возраста мужчин, пока один из них «работал» в амбаре. Время от времени дверь открывалась, из полумрака появлялся усталый истязатель, бросая на ходу другому: «Иди погрейся».

Уже безжизненное, начинавшее коченеть тело русские «добрые» люди продолжали молотить кулаками. За что?.. Та животина все равно потом не пережила следующую зиму.

«Москва слезам не верит…»

Сколько дикого, трусливого глумления над человеческой личностью скрывают эти три слова!.. Откуда они пришли?.. Может быть, от монголов. Но и некоторые наши монархи особенной человечностью не отличались. Иван Грозный, например, убивал не только попавших в немилость бояр, но уничтожал заодно и их челядь, и даже скот! А разве Николай I с его муштрой и прогоном провинившихся солдат сквозь строй страдал от избытка человеколюбия?..

…До рассвета мне не удалось сомкнуть глаз. Не чувствовалась даже утренняя прохлада. Прислонившись спиной к дереву, я старался заглянуть в будущее. Меня мучил один и тот же вопрос: как я поступил бы на месте Соболева?..

Передо мной одна за другой проходили картины развязки. Ударом приклада я оглушал своего напарника. В лице последнего мне рисовался Матюшкин. Его я бил даже с каким-то наслаждением, мстя за ту старуху.

Мне хотелось представить лицо Матюшкина в минуту расплаты. А если он будет молить о пощаде? Смогу ли я его тогда убить? Не лучше ли его просто оглушить, обезоружить и связать? И тут же вставал другой вопрос: а потом? Как я буду действовать дальше? Продолжать свой путь на Украину? Теперь мне было ясно, что туда я не пройду. Возвратиться к немцам? Снова выдать себя за пленного, отставшего от части? Вряд ли поверят. В лучшем случае — отправят в лагерь. Я жалел уже, что убежал с эшелона. Может быть, уже работал бы где-нибудь на ферме в Германии. А тут, как в сказке: «Пойдешь направо…»

Мои раздумья прервал шум просыпающегося лагеря. По отдельным отрывистым фразам комиссара я понял, что готовится какая-то операция. До меня донесся голос Матюшкина. Он разыскивал меня. Я быстро поднялся, взял винтовку и вышел из укрытия.