Александр Николаев - Так это было

— Заблудился? — недоверчиво, с насмешкой переспросил он. — Али не видно по солнцу, куда идешь?..

Я попробовал объяснить ему, что вырос в степи и в лесу ориентируюсь плохо. Этот аргумент, как видно, подействовал на старшего.

— Ладно. Идем с нами, — сказал он уже примирительно, перекидывая ремень автомата через голову. — Там, в штабе, разберутся.

Мы двинулись вчетвером по дороге, которая вывела нас к Козловичам. Уже в сумерках добрались до расположения отряда Балахонова. После коротких расспросов начальство решило оставить меня здесь до утра. Партизан с автоматом проводил меня в одну из землянок, той же конструкции, что и в нашем лагере, и принес мне в котелке гречневой каши. Я принялся было за еду, когда в землянку медленно спустился здоровенный парень в красноармейском обмундировании, с автоматом, висевшим на груди. Даже при свете коптилки лицо его мне показалось знакомым. Но когда он заговорил — все сомненья пропали. Передо мной стоял артиллерист Петя.

— Значит тоже с нами? — воскликнул он, не то сожалея, не то радуясь.

— Как видите… А вы, давно стали народным мстителем?

— Вторую неделю уже.

— А как же Вера?

При этом имени лицо Пети сделалось печальным. Он снял автомат, небрежно положил его на нары и уселся рядом со мною.

— Вера? — переспросил он, посмотрев на меня. — Вера осталась там, — выбросил он со вздохом, сокрушенно махнув рукой куда-то в сторону.

Он наклонился всем туловищем к коленям, закрыл лицо ладонями и долго сидел так неподвижно. Для него я был человеком, которому была известна хоть доля их счастья, и он не хотел скрывать от меня свое горе. Как бы очнувшись, он тяжело поднялся, взял снова оружие и, пошатываясь, пошел к выходу.

Я поставил котелок в сторону. Мне не хотелось есть. Я тоже думал о Вере. Не задавая вопросов, я догадывался как он попал сюда. Не по своей воле, конечно. В эту минуту мне вспомнилась где-то прочитанная фраза: «Они любили друг друга так долго и нежно…» Да, они сильно любят друг друга… Но тогда?.. Почему Вера отпустила его одного?.. Или времена Ромео и Джульетты, Тристана и Изольды канули в вечность, и современный человек уж не способен любить так самоотверженно, так горячо, когда разлука кажется сильнее смерти?

И тут же я вспомнил красивое, умиротворенное лицо женщины, её широко раскрытые голубые глаза, и я понял причину — почему они не пришли вместе… Я представил минуту их расставания. Откуда-то из нагромождений прошлого выплыли слова песни:

Так они, наверное, и расстались.

Вера тогда умоляла нас не говорить о войне, а война уже была на пороге, и никто не смог помешать ей войти в дом и грубо растоптать их счастье, а может быть, сделать еще более страшное. И будущее дитя может родиться уже сиротою, так и не увидев своего отца.

Я часто недоумевал потом: как это, в такой безысходности, когда тысячеголовая смерть витает повсюду — новая жизнь смело и уверенно, наперекор всему, появляется на свет Божий, как бы бросая вызов костлявой старухе с косою?..

А за дверью землянки опустилась уже непроглядная темень. Где-то, в дальнем шалаше, незнакомый гармонист тихо наигрывал «Раскинулось море широко…», и сам он или кто-то другой, так же вполголоса, выводил слова песни. Но при последнем куплете и певец и гармонист оживились. Певец даже перекрывал гармонь, когда запел первые строчки:

Потом певец умолк и гармонь тихо, немного с дрожью закончила последние печальные ноты.

Чужая боль как-то заслонила свою собственную. Мне вспомнились картофельный подвал на окраине деревни Белые Берега, неизвестность завтрашнего дня. И странно, я не испытывал теперь того отчаянья, что охватило меня там, у железнодорожной насыпи. Утомившись за день, я помолился и вскоре уснул.

Рано утром меня разбудили шаги спускавшегося в землянку человека. Я открыл глаза. На последней ступеньке стоял… Соболев…

Кого угодно я мог ожидать, но только не этого человека. Сон совершенно пропал. У меня все похолодело внутри. «Вот оно, начинается, — подумал я. — Все уже решили там… Прислали палача!..»

А Соболев, пошарив ногой в полумраке, спустился в землянку и подошел ко мне.

— Вставай парень, — заговорил он даже весело. — Ехать надо.

— Куда? — не понял я.

— На мельницу.

— На какую мельницу?

— Так в Устерхи!.. Ты што, не знаешь?.. Мельница у нас там есть.

Наш диалог походил на сновидение. Я еще раз протер глаза и посмотрел перед собой. Сомнений не было: в землянке стоял живой Соболев.

— Никак не уразумеешь — зачем тут я? — засмеялся он. — Пока ты тут дрых — большие перемены случились!.. Знаешь, где Матюшкин?

— Откуда мне знать?

— Подорвался на мине вчера вечером твой начальник… Грохнуло так, что и кусков не собрать.

Ошеломленный такой новостью, я сидел неподвижно, удивленно уставившись на Соболева. А тот продолжал наставительно:

— Матюшкина ты не жалей. Паршивый мужик был! Они с комиссаром шлепнуть тебя хотели!.. Мы с Нозиком, да еще вот парень из ихнего отряда тебя отстояли… Теперь будешь служить мне верой и правдой, — закончил он шутливо.

Я сгреб винтовку с сумкой, и мы вышли на воздух. Лагерь еще спал. Только в землянке напротив светился огонек. Соболев прошел туда, о чем-то переговорил с начальством, и мы покинули лагерь. На ходу я старался объяснить Соболеву происшедшее вчера после засады и заметил, что моя версия приходится ему по душе. Как видно, после убийства его мучила совесть, и он старался свой поступок загладить добрыми делами.

На дороге уже стояла подвода с одним партизаном. Мы уселись на сухое сено и поехали.

Небольшая деревушка Нижние Устерхи, куда мы добрались после обеда, находилась на окраине лесного массива, в треугольнике между речушкой и железной дорогой Бобруйск — Старушки. На речушке, впадавшей в Птичь, еще до революции кто-то из зажиточных крестьян сделал пруд и построил водяную мельницу. Она работала, главным образом, для партизан. Сюда привозили зерно, отобранное у крестьян, а муку рассылали потом по отрядам. Часть муки шла на изготовление самогона, на который был большой спрос.

Крестьяне обращались на мельницу очень редко. Даже мешок пшеницы или ржи доставить было не на чем, да и опасно. «Мешок зерна у тебя?.. Как твоя фамилия? Откуда ты?» Были случаи, когда зерно просто реквизировали и человек, даже довольный, что легко отделался, возвращался домой с пустыми руками.

Для хлеборобов мельницу заменяли допотопная ступа с пестом или миниатюрная ручная мельничка, сделанная кем-нибудь в «счастливую пору колгоспного життя».