Сол Слэш Хадсон - Slash. Демоны рок-н-ролла в моей голове [litres]

Я научился принимать в нем и плохое, и хорошее в том, что касается нашей дружбы, потому что жизнь Акселя всегда была полна эмоциональных событий. У нас бывали очень глубокие, личные беседы, особенно в тот период, когда группа только начинала свою деятельность и мы жили под одной крышей. Были моменты, когда он мне ужасно нравился, был спокоен и мы с ним вели задушевные разговоры. Было здорово познакомиться с кем-то вроде него, потому что я могу годами ничего не говорить о своих чувствах, а Аксель совсем не такой; ему всегда нужно было с кем-то ими делиться. Мы могли спокойно поговорить один на один о том, что его беспокоит и что у него на уме, когда статика между нами успокаивалась. Мы говорили о личных вещах из его прошлого, обо всем, что с ним связано, что его интересует, о его личных целях и целях для группы, о том, как он хочет распорядиться своей жизнью. Я заглянул в душу человеку, которым уже восхищался, и в те времена он мне очень нравился, потому что он был человечным и уязвимым, и я чувствовал, что мы связаны.

Обратная сторона Акселя, Мистер Хайд его Доктора Джекила, заключалась в том, что как только ты чувствовал с ним сильную связь, он вытворял что-то, что переворачивало все твое представление о нем. Одной из самых замечательных вещей в нашей группе было то, что мы всегда прикрывали друг друга, независимо от ситуации, но в конечном счете нам стало трудно поступать так с Акселем. Он никогда ничего не делал лично мне, зато вытворял что-нибудь, что ставило под угрозу всю группу и ее положение в среде наших коллег и наших поклонников. Этого я никогда не мог понять. Но это никогда и не имело большого значения, потому что Аксель всегда был рядом и мог объяснить каждый свой поступок, и ему всегда было что сказать о том, почему он сделал то, что сделал.

Однако чем дольше продолжалось подобное поведение, тем большее недоверие я к нему питал, потому что тот парень, с которым я вел душевные разговоры, оказывался не тем, кто принимал всякие необдуманные решения. С этим противоречием мне стало все труднее мириться.

В некоторых случаях реакции Акселя на определенные вещи наносили вред только группе – сначала они не были такими уж важными; обычно они стоили того, чтобы пойти на компромисс для нашего дальнейшего коллективного развития. Иззи всегда очень спокойно относился к Акселю, а я тогда часто зависал с Иззи. У Даффа тоже был к нему свой, довольно мягкий, подход.

Стивен, наоборот, имел обыкновение сердиться, потому что считал, что поведение Акселя лишено всякого гребаного смысла. Как я уже говорил, Стивен не понимал его и не мог понять, поэтому реагировал непосредственно на Акселя. А я со своей стороны потратил много часов на то, чтобы понять Акселя и то, откуда в нем что берется, потому что ради успеха группы нам нужно было объединиться против всего мира. Нам нужно было стойко держать оборону. Всякий раз, когда Аксель делал что-то, что унижало остальных, это увеличивало дистанцию между нами там, где ее вообще не должно было быть. На мой взгляд, это ослабило наш фундамент.

Это противостояние длилось вечно, и мы колебались между единством и компромиссом. Во время создания первого альбома инциденты с Акселем были не так уж масштабны. Но чем популярнее становилась группа, тем больше росли его запросы. И со временем у нас выработалась привычка ублажать его. Если в краткосрочной перспективе это было что-то не очень важное, мы давали ему все, чего он хочет, мы говорили ему то, что он хотел слышать. Но так мы развили у него привычку получать все, чего он хотел.

Одной из самых сложных его черт было то, что когда все вокруг были с ним не согласны, его возмездие оказывалось непредсказуемым: он мог что-нибудь швырнуть, что-нибудь сломать, выйти и не вернуться или решить, что он навсегда уходит из группы. В пылу таких конфликтов Акселя нельзя было переубедить. Он вел себя как ребенок в истерике. Это заставило меня задуматься о динамике его воспитания. Я не собираюсь вдаваться в подробности, но из того, что Аксель сам рассказал мне об этом, я понял, что детство у него было очень тяжелым.

Когда мы только начинали, его поведение было терпимым, потому что мы все двигались в одном направлении и могли оправдать компромиссы, на которые нам приходилось идти. Когда два года спустя мы вернулись с заключительного этапа гастролей с альбомом Appetite, потом долго пытались собраться и в конечном итоге снова стали вместе работать в Чикаго, я стал замечать, что менее разумная сторона его личности проявляется все ярче и ярче – вот почему я тогда уехал домой. Аксель так и не смог понять моего поступка, потому что ему казалось, что мы продуктивно работаем, а правда в том, что его негативная энергия делала работу невыносимой. Я знаю, что я не единственный, кто так думает; почти каждый, кто когда-либо сотрудничал с нами, сказал бы нечто подобное. Причина, по которой люди, работавшие с нами, оставались, проста: у нас были прекрасные, бесконечно удивительные моменты, которые перевешивали по значимости все темные и трудные ситуации. Аксель временами был настолько эгоцентричен, что это действовало на всех. Я могу только предполагать, что мы все его хоть как-то уравновешивали. Но что я могу об этом знать? Ну, одно я знаю точно: у Акселя определенно есть своя версия событий, которая так же верна, как и моя.

Когда группа собралась в студии записывать альбомы Illusion, все, что происходило за кулисами, стало ухудшаться очень быстро: у нас было много ненужных трат, и никто не готов был решать эту проблему, потому что никто не хотел туда идти, – настолько шатким был мир. Правда в том, что никто из группы даже не окончил среднюю школу, не говоря уже о том, чтобы получить образование по психологии; никто из нас не знал, как достучаться до Акселя. Иногда это было легко, если просто спокойно тусоваться с ним на его территории, у него под присмотром. В таких идеальных условиях даже можно было решить с ним какие-то вопросы. На самом деле это был даже единственный способ что-то с ним обсудить. Любой другой подход оказывался неконструктивным; обычно из-за этого ущерб только удваивался, а сам он становился еще мрачнее, чем раньше.

Мне было невыносимо горько от того, что мне вообще приходится иметь дело с такой ситуацией. У меня пропало всякое желание даже пытаться урезонить Акселя. Я понял, что слишком много трачу сил, чтобы решить какую-то простую проблему: мне приходилось подолгу разговаривать с ним о том, о чем я говорить не хотел, только чтобы потом решить с ним какой-нибудь небольшой вопрос, касающийся группы. На мои плечи легла ответственность за повседневные решения, которые требовали участия Акселя, и через некоторое время мне осточертело этим заниматься – мне хотелось переложить эту ответственность на кого-нибудь другого. Я лишь хотел заниматься музыкой.