Софья Самуилова - Отцовский крест. Жизнь священника и его семьи в воспоминаниях дочерей. 1908–1931

– Мне до сих пор и в голову не приходило, что Божия Матерь росла сиротой, – против обыкновения немногословно, но с чувством сказал на другой день Иван Борисович.

Подошло Вербное воскресенье (24 марта 1930 года). В соборе из-за малого числа священников сложился такой порядок: по воскресеньям служились две литургии, ранняя и поздняя. Когда служил архиерей, отец Сергий, которому в эти дни обычно приходилось служить раннюю, за архиерейской службой, ради торжественности, принимал участие в выходах, а в самом служении не участвовал, не причащался. По большим же праздникам ранняя отменялась, и архиерейское служение происходило по всей форме, с двумя сослужащими священниками.

Перед Вербным воскресеньем несколько командиров стоявшей в Пугачеве военной части подошли к владыке и попросили, чтобы в этот день была отслужена ранняя. Им хотелось причаститься, а на этот день у них неожиданно назначили занятия; к поздней они не могли попасть.

Почему-то получилось, что отец Александр не помогал за ранней, и отец Сергий, окончив проскомидию, сам вышел исповедовать. Времени не хватило, последний военный подошел к аналою перед самой «Херувимской».

– Я сейчас должен уйти, выйду после, – сказал ему отец Сергий. – Может быть, вы пока сойдете вниз?

– Ничего, я постою здесь, – ответил военный.

– Ждать придется долго, – опять предупредил отец Сергий.

– Все равно, меня это не смущает.

И простоял на амвоне, на виду у всего народа, до тех пор, пока отец Сергий не вышел, причастившись.

В этот день была очередь отца Сергия говорить о действительности Воскресения Христа и общем воскресении всех к вечной жизни. При этом были использованы доказательства, приготовленные еще в прошлом году к диспуту, который должен был состояться на Пасху, но главное, что действовало на людей, это взволнованность и глубокая убежденность, с которыми говорил отец Сергий. Михаил Васильевич вспоминал эту проповедь даже после смерти отца Сергия.

Кроме Ивана Борисовича в эту зиму постоянным гостем отца Сергия был отец Николай Авдаков, тот самый, о деревянном кресте которого упоминал Семенов. Этот молодой тридцатитрехлетний священник уже успел провести по три года в Великом Устюге и на Соловках и был прислан в Пугачев на третье трехлетие. Он приехал почти без ничего, и первое время его каждый день приглашали обедать то владыка, то отец Сергий, Моченев или Парадоксов, то еще кто-нибудь из духовенства. Вскоре его устроили псаломщиком в Старый собор, но в свободное время он по-прежнему тянулся к отцу Сергию, в семье которого его искренно полюбили. Несмотря на свою молодость, он много пережил, много испытал; его слушали с жадностью.

Его рассказы были совсем в другом роде, чем у Ивана Борисовича. Те открывали для молодежи новые горизонты, будили новые мысли, но все-таки его мир был чужой, не вызывавший даже стремления к нему приблизиться. То же, о чем говорил отец Николай, было свое, родное, пережитое если не самими, то кем-то из хорошо известных, близких людей, или такое, что им не сегодня-завтра придется испытать на себе, к чему нужно заранее приготовиться.

Отец Николай был сын священника из Иваново-Вознесенска. Когда в 1922 году его отец умер, прихожане обратились к овдовевшей матушке с просьбой дать им на место умершего одного из сыновей. Так и было сказано: «Дай нам!» Она, оставшись во главе семьи, решала судьбу остальных. Матушка вызвала всех троих сыновей на семейный совет. Старший, Василий Васильевич, бывший уже врачом, соглашался стать священником, но не хотел жениться, а без женитьбы мать его не благословила – человек молодой, здоровый, он мог не вынести безбрачной жизни. А младший, Николай Васильевич, учившийся тогда на медицинском факультете, согласился и на женитьбу. Но служить на отцовском месте ему пришлось недолго. Скоро началось брожение, связанное с обновленчеством, и отец Николай был отправлен в Великий Устюг, а потом, почти сразу же за этим, на Соловки.

Возвращавшимся с Соловков обычно предлагалось жить где угодно, за исключением трех (это называлось минус три) или шести (минус шесть) городов. Как правило, это были Москва, Ленинград и родной город, а если шесть, то какие-то еще из крупных городов страны или такие, с которыми данный человек был особенно близко связан. По какой-то случайности отцу Николаю не запретили въезд в Иваново-Вознесенск, и он, конечно, приехал именно туда. Жены у него уже не было, она без него вышла замуж, но оставалась горячо любимая мать. Она потом рассказывала случай, очень характеризующий отца Николая. Когда ожидалась отправка на Соловки, она при свидании выразила опасение, что не узнает, когда их будут отправлять. Тогда сын дал ей слово, что не уйдет, не повидавшись. И действительно, когда их предупредили об отправке, он объявил голодовку и добился, что ему разрешили повидаться с матерью.

Мир тесен. Впоследствии об отце Николае пришлось узнать еще много такого, чего он сам о себе не говорил. Лет пять – семь спустя на далеком юге молодой человек Роман Михайлович Шилов, сын великоустюжского священника, вспоминал, что отец Николай в 1923–1926 годах бывал у его отца и, как равный, возился с ними, детьми. Приехавший в конце 1930 года в Пугачев товарищ Авдакова по Соловкам рассказывал разные случаи из его тамошней жизни, о его борьбе с администрацией за свои права. Здоровье молодого священника сильно пострадало в этой борьбе, но дух остался прежним.

Вскоре после возвращения отца Николая местные власти решили поправить ошибку своих далеких коллег и предложили ему выехать из области куда угодно. Он ответил, что ему разрешено проживать в Иваново-Вознесенске и он никуда добровольно не поедет. «Если имеете право, отправляйте, куда хотите». Его отправили в Пугачев.

В противоположность своему брату отец Николай всегда был хрупким, со слабым здоровьем. После перенесенных испытаний его одухотворенное лицо с тонкими чертами стало совсем прозрачным; многие находили в нем сходство с изображениями Спасителя. Но на этом лице сияли веселые, почти всегда смеющиеся, подчас даже по-мальчишески озорные глаза.

Отец Николай очень сблизился с Костей, который после отъезда Миши и Димитрия Васильевича чувствовал себя одиноким и всей душой потянулся к новому другу.

По вечерам они часто отправлялись гулять на берег Иргиза, и, кажется, отец Николай рассказывал о себе Косте больше, чем другим.

Ходил он всегда в черной рясе с деревянным священническим крестом. Сначала носил крест на черном шнурке, потом одна монахиня подарила ему вместо цепочки свои четки, белые перламутровые зерна которых эффектно выделялись на черной рясе. В то время еще все священники ходили в рясах, в этом не было ничего особенного, но остальные носили крест под рясой, а он снаружи. Это выглядело как вызов, тем более что путь на Иргиз они с Костей выбрали мимо здания ГПУ. А может быть, таким образом он старался закалять свой характер.