Александр Королев - Илья Муромец

Любопытно, что в приведенном примере на стороне «полуночной» (северо-восточной?) певец с Печоры поместил знакомые ему «ледяны горы» и «нашо… синё морё»! Конечно, никакие это не окрестности Киева. И упомянутое «поле Кулигово» также никакой не ориентир — в эпической традиции это обычное место поединка богатырей. «Певцу важно другое: панорама дает понять, что застава в данный момент составляет некий центр — не только событий, но и пространства вообще, — с высоты заставы обозреваются все стороны света, к ней они сходятся. Ясно, что сами эти стороны носят совершенно типовой характер и рисуются, конечно, контрастно… застава оказывается как бы в центре русского Севера». {194}

Как устроена богатырская застава, тоже неясно. Сколько живет на заставе богатырей, сказать сложно — их численность в разных вариантах былины колеблется от трех до тридцати трех. Организация заставы мало напоминает дружинную: атаман (это неизменно Илья Муромец), податаманье (чаще всего Добрыня), есаул, писарь (Добрыня или Дунай), конюх, повар. Застава — то ли село, то ли город, то ли крепость. Илья живет здесь в шатре. Наверное, в шатрах обитают и прочие богатыри. Что такое «шатер», довольно часто встречающийся в былинах как место отдыха и богатыря, и его соперников, понять сложно. Точнее, сложно понять, что под ним подразумевалось сказителями. В некоторых вариантах проскальзывает, что из шатра Илья выходит «на улицу» или «на свои балконы широкие», а в некоторых сообщается, что шатер вообще «белокаменный»! Иногда указывается, что богатырь поднимается «на заставу», то есть на высокую башню, и озирает окрестности. Описание заставы «ситуативно, функционально и экспрессивно. Картина в целом не дается, по ходу повествования всплывают подробности, которые лишь отчасти складываются в нечто единое». {195} Они «обнаруживаются постольку, поскольку это необходимо для рассказа». {196}

В любом случае, былинная застава не имеет ничего общего ни с городами, построенными историческим Владимиром Святославичем, ни тем более с тем, как реально была организована оборона русской границы в начале XI века. Это-то мы как раз более-менее можем себе представить. Дело в том, что в 1008 году Киев проездом посетил миссионер Бруно Кверфуртский, мечтавший обратить в христианство печенегов. Князь Владимир Святославич попытался было отговорить отважного саксонца от продолжения путешествия, доказывая ему, что встреча с печенегами сулит верную гибель. Поняв, наконец, что Бруно не откажется от своего намерения, русский князь лично в сопровождении войска проводил миссионера «до крайних пределов своей державы». Путь занял два дня. Здесь Бруно заметил: свои «крайние пределы» Владимир «из-за вражды с кочевниками со всех сторон обнес крепчайшей и длиннейшей оградой». Прощаясь с Бруно, русский князь спрыгнул с коня и «вместе со своими лучшими мужами» даже «вышел за ворота». {197}

Как видим, никаких застав с шатрами, тем более белокаменными, на границе Руси во времена Владимира Святого не стояло. Не было их и во времена Владимира Мономаха. Характер войны, которую вели русские князья с половцами, просто не предполагал таковых. Неактуальна былинная богатырская застава была и после нашествия монголов, когда на Волыни правил князь Владимир Василькович. Былинную заставу вообще трудно отнести к какому-то конкретному историческому явлению — это что-то среднее между казачьим бекетом и севернорусской промысловой артелью. {198}

X и XVII века — две крайние точки на линии развития былинного эпоса. Можно гадать, отразились в нем или нет какие-то более древние времена (наверное, отразились), но Киев становится настоящим государственным центром восточных славян лишь ко времени Владимира Святославича, а былины как жанр уступают исторической песне ведущую роль в эпическом творчестве русского народа именно в московский период истории. То, как была воспринята вся огромная русская история, прошедшая между двумя этими вехами, народ выразил в былинах. В результате в них нельзя не узнать и в то же время нельзя узнать ни Древней, ни Московской Руси. Имеется в виду не только то, как отразились в былинах те или иные исторические деятели, но и то, какие показаны в них материальные приметы времени: одежда, пища, оружие, жилье и т. д, В разное время исследователи пытались проанализировать былины с этой точки зрения. Одни были убеждены, что перед нами домонгольская Русь (в XIX веке подобный анализ провел Л. Н. Майков, в XX — Р. С. Липец), другие уверяли, что предметный мир былин — мир Московского государства XVI–XVII веков (С. К. Шамбинаго). {199} И те и другие находили в былинах «убедительные» свидетельства в пользу своей концепции, Ю. И. Смирнов, критиковавший выводы Р. С. Липец, писал, что, по ее логике, «если в эпоху Киевской Руси встречаются такие-то предметы материальной культуры, упоминания о которых имеются в былинах, то тексты с этими упоминаниями относятся ко временам Киевской Руси; чем больше будет сделано таких привязок, тем, следовательно, правильнее общая датировка времени сложения былин». Но при этом не учитывается, что эти же предметы служили людям «как до эпохи Киевской Руси, так и после нее», нередко до наших дней. {200} Эту критику можно было бы с таким же успехом адресовать и С. К. Шамбинаго, который примерно по той же логике подтаскивал былины к XVI–XVII векам.

При этом исследователи собирали информацию о материальной культуре былинного времени, сводя воедино бытовые детали, рассеянные по всему былинному фонду, соединяя их так, как будто мир былин существовал когда-то в реальности. Былины представлялись неким собранием источников, появившихся в разное время, чью информацию надо объединить так, как объединяется информация, накопленная о XIX или XX веках. И это было в корне неправильно. Во-первых, нельзя вырывать из былинного текста элементы изображения чего-либо, «не учитывая, что описаний „просто“ былина не знает, что каждый описательный элемент в былине соотнесен с динамикой повествования и имеет смысл не вообще, а в данном контексте, в границах данного, относительно самостоятельного эпизода». И то, что кажется объективно существовавшим в исторической действительности и в качестве такового попавшим в эпос, нередко является вымышленным, порожденным «ситуативно-функциональным характером былинных описаний — зависимостью их от структуры данного сюжета в целом и от структуры данного повествовательного отрезка (эпизода)». Во-вторых, нельзя рассматривать описания предметов и явления, имеющиеся в тексте былины, в качестве равнозначных подробностей. На самом деле, «одни из „подробностей“ имеют характер доминантный, они принадлежат давней эпической традиции, они определяют структуру образа, другие же вполне случайны, вторичны и находятся на периферии изображения». И, наконец, в-третьих, «самая попытка составить из „подробностей“ целое должна обязательно считаться с тем, что извлекаемые „подробности“ структурно соотносятся между собой не по законам предметного мира (часть — целое), а по законам эпического творчества (вариант — целое). Это означает, что „подробности“ должны рассматриваться по отношению друг к другу не как различные, взаимно дополняющие, части единого целого, но как взаимозаменяющие варианты». {201}