Александр Королев - Илья Муромец

При этом крестьяне прекрасно осознавали, что былинный мир, в котором Добрыня побеждает Змея, а Садко путешествует по подводному царству, по меньшей мере, необычен. Сами собиратели своим вниманием к былинам заставляли крестьян задумываться: «Если этим ученым господам так интересны наши старины, то во всем этом что-то есть…» И, таким образом уверившись, сказители демонстрировали свою убежденность фольклористам, а те с еще большим интересом слушали про былинную древность. К. В. Чистов вспоминал, какое сильное впечатление произвела книга былин с картинками на старика-сказителя Ивана Фофанова. Дело было даже «не в возможности увидеть изображение самих богатырей. Важнее было другое: если это напечатано и изображено на бумаге, значит, бесспорная правда. Бумага существует, чтобы изображать то, что было на самом деле. Это документ. Да и откуда художник нарисовал бы Илью или Добрыню, если бы не видел их? Возможность вымысла совершенно им не допускалась… Человек неграмотный, Иван Терентьевич был преисполнен глубочайшего уважения к печатному слову. Он был непоколебимо уверен в том, что печатать пустяки не станут». {187} Примерно так же отреагировала сказительница М. Д. Кривополенова на картину В. М. Васнецова «Богатыри».

Особо стоит оговорить, что тезис о якобы присущем сказителям бережном отношении к эпосу и их стремлении сохранить имена и географические названия в былинах в неизменном виде также не аксиома. Такими были далеко не все исполнители. Более того, как раз те, которые больше всех рассуждали о содержании былин как о святыне (вроде Аграфены Крюковой), чаще всего лукавили. Весьма характерным примером является олонецкий сказитель Василий Щеголенок (Шевелев, 1817–1894), навещавший в Петербурге в 1871 году А. Ф. Гильфердинга. Это был один из немногих сказителей XIX века, чье творчество можно проследить в динамике, на протяжении около тридцати лет, поскольку за это время его былины (а он знал их четырнадцать) записывались неоднократно: в 1860 году — П. Н. Рыбниковым, в 1860-х годах (не позже 1868 года) — М. Гурьевым, в 1871 году — А. Ф. Гильфердингом, в 1873-м — П. А. Бессоновым и, наконец, в 1886-м — Ф. М. Истоминым. Н. Васильев, проанализировавший записи былин, сделанные от Щеголенка в разное время, пришел к неутешительным выводам. Выяснилось, что сказитель довольно свободно переносил «целые сюжеты с одного богатыря на другого», смешивал имена, приписывал «богатырю качества, не соответствующие традиционному представлению», соединял былины, вводил новые имена, добавлял подробности. Вообще, при сравнении вариантов одного сюжета исследователю казалось, что некоторые из них «можно даже принять за былины, записанные от разных певцов». С течением времени Щеголенок перерабатывал свои былины и при этом в ряде случаев делал это вполне сознательно. Так что если исходить из учения о «слоевом» составе русского эпоса, то, как писал Васильев, «„верхний слой“, с которого рекомендует начинать исследование проф. Вс. Ф. Миллер, в былинах Щеголенка должен быть отнесен к XIX веку. Снимем его, т. е. отбросим все, явно внесенное самим певцом или сомнительное. Что же останется? Останутся только те данные, которые подтверждаются многими другими вариантами известной былины; значит, в этом случае вариант Щеголенка не принесет пользы, подкреплять же какие-нибудь непрочные выводы ссылкой на его былины, как видно из разбора, не приходится». Автор исследования считал необходимым допустить возможность существования среди сказителей «других Щеголенков и требовать от исследователей нашего былевого эпоса большей осторожности, хотя бы по отношению к собственным именам, которые так соблазнительны при хронологических определениях». {188}

Крестьяне чутко улавливали то, что собирателей в былинах привлекала пресловутая «старина», и «оправдывали» их надежды Вообще же наивно представлять себе, что раз заучив былину, сказители передавали ее из поколения в поколение, не внося изменений в текст. Подобное «бережное» обращение с текстом просто обесценило бы былину в глазах и исполнителей, и слушателей, поскольку с течением времени они перестали бы понимать смысл былинного текста. А кто же станет для собственного удовольствия, пытаясь справиться со скукой, разучивать и распевать заведомую абракадабру? Былина ведь должна развлекать слушателей. Советская исследовательница А. П. Евгеньева в 40-х годах XX века специально занималась языком былин и, сопоставив былинные тексты в записи XVII века с записями собирателей XIX–XX веков, пришла к выводу, что «композиция, стиль былины, определенные языковые формулы и многие фразеологические сочетания сложились не только до XIX в., но и задолго до XVII в., а некоторые из них, может быть, восходят ко времени создания былины», Однако «это всегда наиболее четкие и простые по своей форме выражения и описания действий и отношений. Часто они приближаются к таким удачно найденным выражениям, которые живут веками. Специфика жизни устного произведения побуждает сказителя либо создавать четкие, простые, выразительные формы, либо отыскивать и употреблять привычные и обязательные в языке данной эпохи сочетания. Они создаются и включаются в былину на протяжении всей ее жизни. Каждая эпоха вносит в фольклор свои сложившиеся сочетания, но сохраняются и неизменными остаются только те из них, которые не противоречат современным нормам того говора, в области которого живет былина. Если для современного человека, не знающего истории языка, необходимо переводить „Слово о полку Игореве“ на язык XX в., то такой „перевод“ в былинах происходил непрерывно и постепенно». В былинах очень мало архаизмов, то есть таких слов и сочетаний, которые уже чужды языку. Они неизбежно исчезают, как только их смысл становится непонятен слушателям. «Непонятному нет места в живом произведении, и оно изгоняется или замещается». Задержаться может лишь то, что относится к основному содержанию былины, и то, что придает былинному тексту то известное очарование древности, о котором говорилось неоднократно, но опять же лишь в том случае, если смысл этих архаических слов понятен слушателям из совсем другого времени. {189} Так что поправки, вносимые сказителями в текст былин, и всевозможные поновления естественны.

Слагая эпос, народ не стремился в результате получить очерки по русской истории. Конкретные исторические факты, так как их понимали крестьяне, отразились не в былинах, а в исторических песнях, появившихся позднее былин. Исследователи, которые ставят знак равенства между этими жанрами фольклора, допускают логическую ошибку. Они думают, что сначала возникли исторические песни, потом их извратили до уровня былин, а затем исторические песни вновь вытеснили былины. Такой круговорот старин в истории необъясним. Былины отражают народное творчество одного времени, а исторические песни — другого, более позднего и более, так сказать, прагматичного. Былинная, эпическая история принципиально отличается от истории реальной. В ней «построена своеобразная модель с характерными временными и пространственными представлениями, со своим составом исторических персонажей, со своим предметно-бытовым миром, со своим уровнем культуры, своим набором исторических событий». Былины создаются не так, как пишутся учеными диссертации, а писателями романы. Это не газета и не хроника. В эпической истории «получают свое воплощение, реализуются народные идеалы и требования; эпическая история хотя и полна драматических событий и коллизий, но в конечном счете оправдывает народный оптимизм, народную уверенность в победе над ним; в эпической истории народные силы оказываются освобожденными от сковывающих пут и обнаруживают свои безграничные возможности». И в этом смысле эпическая история «противостоит истории реальной, она как бы исправляет несовершенство этой последней, освобождает ее от трагических ошибок и несправедливостей, вносит в нее разумное и человеческое начало, противопоставляет безысходности — оптимизм, угнетению — свободу, гибели и разрушению — спасение и победу, бесправию народа — его волю и решающую силу». {190} Поэтому полчища татар в былинах неизменно истребляются богатырями, а попытка татарских царей, являющихся из «Литвы», взять с Киева дань никогда не удается.