Александр Королев - Илья Муромец

А дальше сыграли свою роль не только академический вес Рыбакова, но и всё та же привлекательность идеи дополнить летопись былинами. Не стоит забывать и о времени, в которое писались и публиковались сочинения Бориса Александровича. Это был рубеж 1950–1960-х годов — период «оттепели». К этому времени исследователи устали от еще недавно господствовавшего догматизма. Всех охватила жажда факта, желательно нового факта, получить который можно было только из источника также нового или по-новому прочитанного. И это казалось вполне возможным. В 1951 году в Новгороде была найдена первая берестяная грамота, потом находки пошли одна за другой. На глазах рождалось новое направление в исторической науке. Не случайно тогда же возникла Группа по изданию Полного собрания русских летописей Института истории Академии наук СССР, и в 1960-х годах не только вышло репринтное переиздание собрания, но и начался выпуск новых томов. В 1962 году начинается публикация «Истории Российской» В. Н. Татищева, не издававшейся с XVIII века, которую многие были склонны рассматривать в качестве резерва еще не использованных в науке данных. В известной степени поиск новых источников привел и к созданию в 1969 году в Институте истории АН СССР сектора «Древнейшие государства на территории СССР», задачей которого было не только изучение наиболее ранних государственных образований Восточной Европы (прежде всего — Древнерусского государства), Юго-Восточной Прибалтики, Кавказа, но и систематическая работа над полным сводом зарубежных источников по истории этих регионов. {170} Былины казались еще одним нетронутым фондом данных о нашем прошлом.

У перспективного направления появились сторонники, в том числе среди фольклористов, и «историческая школа» в редакции Б. А. Рыбакова, накинув на себя «марксистские» одежды, как и во времена В. Ф. Миллера, приступила к поиску прототипов былинных героев. При этом, признавая факт «порчи» былин в ходе их многовекового бытования среди народа, как дореволюционные, так и советские сторонники «исторической школы» старались в своих изысканиях минимизировать результаты и затормозить процесс этой порчи. До революции получалось известное противоречие: с одной стороны, ученые предполагали, что народ, получив былины от элиты, исказил их до неузнаваемости, с другой — тот же народ с какого-то момента взялся трогательно оберегать былинную традицию! Такой подход был более естественным для советских ученых, отказавшихся от идеи об определяющем участии аристократии в сочинении эпоса и решавшихся робко говорить только о некой роли, которую могла сыграть в этом процессе так называемая младшая дружина, то есть ее демократическая часть — рядовые бойцы. В связи с этим и в XIX, и в XX веках особое внимание уделялось свидетельствам о бережном отношении сказителей к их репертуару и доверию слушателей к тому, о чем им пелось. Вот, например, А. Ф. Гильфердинг сообщал: «Множество признаков убедили меня, что северно-русский крестьянин, поющий былины, и огромное большинство тех, которые его слушают, безусловно верят в истину чудес, какие в былине изображаются». Далее следует рассказ, как во время исполнения длинной былины, которую «от скуки» затянул во время долгого переезда с Сумозера на Водлозеро один из сказителей, крестьяне так живо сопереживали эпическим героям и слушали «с такою же верою в действительность того, что в ней рассказывается, как если бы дело шло о событии вчерашнего дня, правда, необыкновенном и удивительном, но, тем не менее, вполне достоверном. То же самое наблюдение, — писал Гильфердинг, — мне пришлось делать много раз. Иногда сам певец былины, когда заставишь петь ее с расстановкою, необходимою для записыванья, вставляет между стихами свои комментарии, и комментарии эти свидетельствуют, что он вполне живет мыслью в том мире, который воспевает… Когда со стороны какого-нибудь из грамотеев заявляется сомнение, действительно ли все было так, как поется в былине, рапсод (сказитель. — А. К .) объясняет дело весьма просто: „в старину-де люди были тоже не такие, как теперь“. Только от двух сказителей я слышал выражение некоторого неверия: и тот и другой не только грамотные, но и начетчики: один перешедший из раскола в единоверие, другой — недавно „остароверившийся“. И тот и другой говорили мне, что им трудно верится, будто богатыри действительно имели такую силу, какая им приписывается в былинах; будто, например, Илья Муромец мог побить сразу сорок тысяч разбойников, но что они поют так, потому что так слышали от отца. Но эти скептики составляют самые редкие исключения. Огромное большинство живет еще вполне под господством эпического миросозерцания. Поэтому не удивительно, что в некоторых местах этого края эпическая поэзия и теперь ключом бьет». {171}

А. В. Марков также писал о том «почтении», с которым относятся сказители к содержанию старин. Особенно его впечатлила Аграфена Крюкова, которая «прямо говорила, что проклят будет тот, кто позволит себе прибавить или убавить что-нибудь в содержании старин». И далее: «Знание былин крестьяне считают признаком мудрости и как бы образованности: про людей, совсем не знающих старины, говорят, что они „ничему не учились“. Отношение к содержанию рассказа сказателей и других крестьян, слушателей — двоякого рода: с одной стороны, они хотят показать вам, как образованному человеку, что не верят всему, что поется в былине, и самый процесс пения называют враньем: „он много тебе наврет!“; но с другой стороны, во время сказывания у них с языка срываются замечания, показывающие, с каким доверием они относятся к содержанию старин. Чудесные свойства богатырей обыкновенно объясняются тем, что они были не такой народ, как теперешние люди: ели, спали, дрались не по-нашему». {172}

Как видим, многое в восприятии былин крестьянами оставалось неизменным и во времена Гильфердинга, и во времена Маркова, хотя их собирательскую деятельность разделял временной промежуток в несколько десятилетий, и один вел записи в Олонецкой губернии, а другой — в Архангельской. Примерно так же относился в 1938 году к старинам 67-летний сказитель Иван Фофанов, живший на берегу Купецкого озера в Карелии. Когда собиратель К. В. Чистов спросил старика Фофанова, как он может «согласовывать свою психологию человека XX века с верой в подлинность богатырей, побеждающих в одиночку целое войско татар, размахивающих палицей в „девяносто пуд“ и т. д.», тот ответил, что неправдоподобность богатырей лишь кажущаяся, «так как мы знаем нынешнюю жизнь. Но когда-то в старое время богатыри, безусловно, были. Иначе кто бы спас Русь от татарского нашествия? Тогда, при той жизни, существование богатырей было не только возможно, но и необходимо. Оно было возможно, потому что жизнь была гораздо более правильной и нравственной. Позже жизнь утратила первоначальную справедливость, баре придумали крепостное право, купцы стали безобразничать и людей притеснять, придумали пожизненную военную службу, стали случаться частые войны, появились такие свирепые цари, как Иван Грозный, в лесах завелись разбойники, а хлеб стал родиться хуже, рыбы стало меньше, дичи в лесах тоже. От общей безнравственности жизни перевелись и богатыри. Люди стали слабее, трусливее, стали больше надеяться на хитрость, чем на силу и победу в прямом бою. Однако не все еще потеряно. Если жизнь удастся сделать лучше и справедливее, могут опять появиться богатыри или какие-то справедливые и сильные люди, которые будут побеждать». {173}