Александр Королев - Илья Муромец

В былинах нет описания какого-то конкретного времени, но описанные в них князь Владимир и богатыри живут в одном и том же времени. Правда, это не XI и не XVII века. Д. С. Лихачев придумал для него удачное название — «эпическое время». В понимании сказителей и их слушателей — это некая глубокая древность, век могучих богатырей, когда еще было возможно чудесное. Одновременно «эпическому времени» были присущи черты, «отвечавшие народной мечте о далеком будущем, о едином русском независимом государстве, которое было бы способно оборонить Русскую землю от степных врагов и социальные отношения которого позволили бы найти выход народным богатырским подвигам в восстановлении социальной справедливости и обороне Русской земли». {202} Лихачев считал, что «действие большинства русских былин происходит в одно время — в „киевский“ период русской истории… Когда бы ни слагались былины, они переносят действие в Киев ко двору Владимира». {203} Отражение в былинах «социальной обстановки XII–XVII вв.» Дмитрий Сергеевич отрицал, в чем сказывалось увлечение ученого идеями «исторической школы» (естественно, в ее советском варианте). Как мы уже выяснили, в «эпическом времени» можно найти приметы разных исторических эпох, и двор былинного Владимира мало походит на двор древнерусского князя.

Столь же бесперспективно пытаться нащупать в былинах некие географические реалии Киевской Руси или какого-то иного времени, выявить местоположение былинных городов или по карте проложить путь богатыря в Киев, используя указания вроде:

Увы! «Эпос отразил по-своему воспоминания о многосоставности Киевской Руси, о существовании Чернигова, Галича, Волыни, но воспоминаниям этим придан характерный эпический смысл, они помножены здесь на традиционные представления об эпическом пространстве и на поздний опыт. Если в былинах Волынь соседствует с Корелой и Индией, то это не свидетельство плохого знания политической географии Средневековья (в своей исторической практике народ достаточно подтвердил обратное), а проявление специфики эпического сознания, которое проецирует реальную географию в эпический мир, объединяющий в одно целое наряду с исторически значимыми местами также близкую и далекую историческую экзотику, как действительно существующую, так и вымышленную, легендарную. Земля Половецкая или Литовская, Золотая Орда или царство Бухарское в былинах, конечно, могут рассматриваться как некоторые вехи в народных воспоминаниях о чужих (обычно враждебных) землях, но какой-либо явной дифференциации в представлениях об этих землях у певцов незаметно. И дело здесь не только в том, что одни названия сменялись другими и память об одних землях, откуда приходила опасность на Русь, заслонялась новыми впечатлениями или сливалась с ними. Подобно тому как в эпосе существует устойчивый образ эпического Киева, в нем есть и столь же устойчивый образ чужой страны, которая может называться по-разному, но которая, в сущности, всегда одна». {204}

Наконец, направленность на поиск прототипов былинных персонажей придает изысканиям известную узость — проблемы изучения былин ведь только к этому не сводятся. Сюжетная сторона былин, былина как художественное произведение представителей «исторической школы», как правило, занимают мало, в ряде случаев сюжет даже мешает — чего только стоят усилия по превращению былины о борьбе Добрыни со Змеем в иносказательную историю противостояния христианства и язычества или Руси и кочевников! Упоминается же имя Добрыни в летописи! К чему тут какой-то нелетописный и фантастический Змей?! Примерно такой же «иносказательный» фокус зачастую проделывается с былиной о борьбе Ильи Муромца с Соловьем-разбойником, когда исследователи трактуют Илью как образ всепобеждающего государства, а Соловья — как символ феодального сепаратизма или распространившегося во времена Владимира Святого разбоя. Никакого иносказания тут нет. Змей — это Змей, а Соловей-разбойник — это Соловей-разбойник. Иносказание вообще былинам несвойственно. Они предельно конкретны. Думать, что кто-то искусственно зашифровал когда-то в былинах некий потаенный смысл, неправильно. Былины предельно понятны — иначе их не стали бы петь и слушать олонецкие крестьяне. И тут мы опять возвращаемся к уже сформулированному выше вопросу-положению: «Кто же будет веками распевать песни, смысл которых непонятен?!»

За полтора столетия исследователями была проведена большая работа по выяснению того, когда и как появился тот или иной былинный сюжет (речь идет именно о литературных сюжетах, а не о времени, когда жили предполагаемые прототипы главных героев). Результаты получились довольно приблизительные и спорные. Иными они быть и не могут. Один из оппонентов Б. А. Рыбакова, уже неоднократно упоминавшийся В. Я. Пропп, писал, что «вопрос о том, в каком году и в каком городе или в какой местности возникла та или другая былина не может быть поставлен. Былины отражают не единичные события истории, они выражают вековые идеалы народа… Любая былина относится не к одному году и не к одному десятилетию, а ко всем тем столетиям, в течение которых она создавалась, жила, шлифовалась, совершенствовалась или отмирала, вплоть до наших дней». {205} И тут же добавлял: «Решающее значение для отнесения к той или иной эпохе будет иметь выраженная в ней основная идея». {206} Основная идея и выражается в «основе сюжета», о которой А. П. Скафтымов писал, как об «особом костяке с неизменной установкой основной ситуации и главных линий внутреннего движения». {207}

Один из самых известных былинных сюжетов об Илье — это его поединок с сыном. Сюжет о бое отца с сыном относится к категории международных, он встречается и в германском, и и иранском, и в эстонском, и в киргизском эпосах (список народов может быть продолжен). В отличие от своих зарубежных аналогов, в нашей былине образ сына однозначно трактуется как отрицательный, «русская версия старается всячески подчеркнуть темные стороны Сокольника, как порожденного греховной связью, и обелить любимого богатыря, приведя достаточно мотивов для его расправы с сыном». {208} Былина считает главной причиной неукротимой враждебности сына его «незаконное» происхождение. Некоторые исследователи признавали этот мотив поздним переосмыслением и считали, что в сюжете о поединке отца с сыном отразились брачные отношения материнского рода («сын знает мать, но может не знать отца») и наступление нового времени с неизбежным конфликтом эпох материнского и отцовского рода. История эта признавалась ими «типичной» для «доклассового эпоса». {209} В. Я. Пропп даже писал в связи с этим, что «сюжет этот все же не может быть признан исконным для Ильи. Никогда, ни в одной песне о нем, кроме данной, он не изображается женатым (редчайшие исключения не меняют этой общей картины). Брак Ильи совершенно не соответствует его облику как героя. Сюжет явно создался еще до того, как выработался художественный образ Ильи. Во времена Киевской Руси этот сюжет был приурочен к его имени и получил в основном ту трактовку, которую мы знаем. Трагедия сына заменена трагедией отца, сын которого оказывается недостойным его. Рука Ильи не дрогнет, чтобы убить обманщика, изменника, врага родины, даже если им будет его собственный сын. В этом величие Ильи, и этим можно объяснить, почему сюжет был приурочен именно к нему, а не к Алеше, или к Добрыне, или к другому герою». {210} Однако С. А. Авижанская обратила внимание на то, что сюжет о поединке Ильи с сыном — это как раз «сюжет о человеке, поставленном в „незаконное“ положение в обществе самим фактом своего рождения». Следовательно, этот «сюжет не мог возникнуть на стадии материнского рода», он зарождается «на стадии развитого отцовского рода, окончательно оформляется в период начала государственности», и то, что Илья вступает в бой с Сокольником «как защитник отечества», определяется всем сюжетом в целом. {211}