Фрэнси Эпштейн - Война Фрэнси

Не доверяя нашей машине (которую уже успели окрестить Росинантом, в честь коня Дон Кихота), мы ехали только днем, так как найти помощь ночью было почти невозможно. Больше 250 километров в день мы проехать не могли, поэтому у нас (в большей степени у меня) возникала проблема с ночлегом. Мужчины не хотели оставлять Росинанта без присмотра и спали прямо на багаже. Однако каждый вечер появлялся какой-нибудь внимательный американский офицер и предлагал найти для меня комнату. Порой это заканчивалось комично, ведь я боялась немцев, а если они были поблизости, то просила приставить ко мне охранника. Однажды вечером нам пришлось сделать остановку к югу от Касселя, и сержант-американец, дежуривший в этом районе, зашел в первый же частный дом, чтобы устроить меня на ночлег. После долгих отговорок и ворчаний хозяев о том, что им негде разместить гостью, они все же решили освободить для меня диван в гостиной. Прежде чем уйти, сержант Боб заверил меня, что будет неподалеку, и в случае чего мне нужно будет только крикнуть в окно. Не доверяя своим вынужденным хозяевам, я легла спать в одежде. Через час старик, напомнивший мне Шписса, пришел спросить меня, все ли в порядке. Он стал уверять, что население Германии не имело ни малейшего понятия о том, что творилось в концлагерях. Источая фальшивую жалость, он начал поглаживать татуировку на моей руке, и меня охватила паника. В конце концов я подскочила с дивана, побежала к окну и закричала:

— Боб! Боб! На помощь!

Через мгновение он уже был в комнате, выпроводил старого развратника и отвел меня в другой дом на той же улице, где жила женщина с маленьким ребенком. Она уложила меня рядом с собой, в кровать, которая когда-то принадлежала ее мужу, и заверила Боба, что позаботится обо мне. Что-то в ее поведении натолкнуло меня на мысль, что она видит Боба не в первый раз, и, возможно, я заняла его место.

За время путешествия по послевоенной Германии нам стало окончательно ясно, что «тысячелетний Рейх» пал. В руинах лежали как крупные портовые города, среди которых были Гамбург и Бремен, так и города в глубине страны — Кассель и Швайнфурт. Немцы, с которыми мне довелось общаться, на мой взгляд, были столь же отвратительны в своем раболепии перед победителями, как и в прежнем слепом повиновении фюреру.

В Бад-Херсфельде мы прождали ремонт несколько часов. Я познакомилась со старшим офицером, майором Кляйном, евреем из Филадельфии, чьи родственники жили в Чехословакии. Он отчаянно пытался найти их и за завтраком, который состоял из яичного порошка, бекона и «Нескафе», задал мне тысячу вопросов. Он сделал все, что было в его силах, чтобы Росинант завершил вторую часть нашего путешествия. Это было сродни чуду, ведь к тому времени его бампер был уже перевязан веревкой, а тормоза практически отсутствовали. К счастью, он уже не мог ехать быстрее пятидесяти километров в час, а на спусках Пепик снижал скорость, переключаясь на низкую передачу. В конце концов мы добрались до чешской границы недалеко от Тахова. Здесь закончилась американская зона, и я впервые повстречалась с русскими.

Пока Пепик ходил на блокпост проверять наши документы, на меня с любопытством посматривал коренастый солдат с базукой и красной звездой на фуражке. Не имея возможности заговорить со мной на каком-либо языке, кроме русского, он указал на мой рот и спросил:

— Ты курва [65] «Шлюха» ( слав .) ?

Мы поняли, о чем он, и ребята в нашем грузовике расхохотались. Вернувшись, Пепик объяснил нашему другу и освободителю, что в Европе почти все девушки пользуются помадой, и это вовсе не признак распущенности.

Мы отправились в Пльзень, где, как я надеялась, меня ждала Китти. Там жила ее сводная сестра, которая была замужем за врачом-христианином. Но мы узнали, что автобус высадил людей из этого района, прождал нас два дня и на следующее утро отправился в Прагу: водитель решил, что мы пересекли границу в другом месте. Мы выгрузили багаж, на котором стояла пометка «Пльзень» и, несмотря на то что уже темнело, решили ехать в Прагу.

Как только мы пересекли границу, меня словно лавиной накрыла любовь к природе Богемии, и мой восторг рос с каждой минутой. Около трех часов ночи, всего в пятнадцати километрах от Праги на подъеме Росинант зашипел, закашлял и встал намертво. Пепик не выдержал и разразился смачным и знакомым do prdele! (непереводимое чешское ругательство, ближе всего к «Вот дерьмо!»). Рухнув на сиденье водителя в кабине, он заявил, что будет спать. Я умоляла и предлагала подтолкнуть Росинанта, но все было без толку. Он уже громко храпел.

В расстройстве я прошла несколько сотен метров до вершины холма, откуда было видно зарево пражских огней. А в это время я застряла здесь со сломанным грузовиком и храпящим водителем. Это было просто не честно!

Пепик проснулся на рассвете. Посмотрев на мое несчастное выражение лица, он открыл капот и принялся копаться в моторе. От отчаяния он крепко стукнул по нему и, ко всеобщему удивлению, мотор заработал.

В пять утра Росинант въехал в город, минуя якобы необходимый карантин и регистрацию, и направился прямо к дому старого школьного приятеля Китти, где мы с ней планировали rendezvous [66] Здесь — «встреча» ( фр .) . А когда нам навстречу выбежали она, Йирка, его мама и бабушка, то мы подняли такой шум, что разбудили всю улицу.

Спустя почти три года я вновь была дома.

Но был ли это действительно дом? Вокруг меня суетились три милых человека, которые были готовы разделить с нами крошечную трехкомнатную квартиру, и, казалось, они считают своим долгом накормить нас за все три года недоедания.

После завтрака мы сделали несколько телефонных звонков и отправились в центр города. Еще не осознав, что все оскорбительные для евреев надписи исчезли, мы, как дрессированные собаки, прошли в последний вагон трамвая и встали на задней посадочной площадке, хотя внутри было много свободных мест. Я ехала к Максу, другу семьи, женатому на христианке, в чьем доме мы с Джо договорились встретиться по окончании войны.

В сиянии солнца город был великолепен, в нем мало что изменилось. Из-за того, что Прагу не бомбили, она выглядела так же, как и сотни лет назад, но для меня это был уже другой город. Магазины теперь назывались иначе, и было непривычно видеть людей в штатском. В дешевом хлопковом платье и с голыми ногами я чувствовала себя чужой среди шикарной, хотя и немного старомодной утренней толпы на Вацлавской площади.

Максу было не по себе в хорошо сшитом еще до войны костюме, как будто он не знал, что сказать или сделать. Он сразу же отдал мне нераспечатанное письмо, которое я послала Джо. Макс сказал, что мой муж мертв. Мне никогда и в голову не приходило, что Джо не выживет, и меня захлестнула волна сожаления и стыда за то, что я вообще написала это письмо. Потом Макс как-то неловко всучил мне тысячу крон, чтобы я могла продержаться первые дни, пригласил на ужин и под каким-то предлогом вышел.