Фрэнси Эпштейн - Война Фрэнси

Не зная, что делать с внезапно образовавшимся свободным временем, я начала убираться в доме, начищая воском все, что попадалось на глаза. Еще, насколько позволяли наши скромные продовольственные запасы, большую часть которых составляли овощи, я немного научилась готовить. Я и теперь смотреть не могу на морковный торт, гуляш из картошки и любое другое варево тех дней.

Однажды, когда мне было нечем заняться, я прицепила Звезду Давида на ошейник Томми и сказала ему, что он теперь тоже еврей. Прежде чем мы вышли на улицу, матушка попросила меня снять с собаки звезду. На поле я отпустила его с поводка, и вскоре он принялся гонять кроликов и исчез из поля зрения. Я свистела и звала его, но домой вернулась в одиночестве. Я не беспокоилась, потому что он частенько бегал по округе один, но всегда возвращался. Когда к ночи он не появился, мы забеспокоились, но из-за комендантского часа поиски пришлось отложить до утра. Мы решили разделиться и разошлись в разные стороны. По возвращении мы увидели, как Mutti плачет у порога. Она услышала, что Лахман, увидев собаку, якобы принял ее за кролика и застрелил. Стыдно признаться, но мы горевали из-за собаки сильнее, чем из-за моей свекрови, и эта потеря умножила мое предчувствие надвигающейся беды. Тогда мне захотелось, чтобы произошло хоть что-нибудь, любая перемена.

Перемены начались быстрее, чем я ожидала. В середине июля Джо выпустили из тюрьмы. Через две недели нам домой принесли жуткую синюю бумагу, в которой было сказано, что его отправляют в Терезин. Туда брали только молодых мужчин. Они должны были строить дорогу от существующей станции Богушовице [10] Богушовице-над-Огржи — город в северо-западной части Чехии. — Примеч. ред. до Терезина, старого гарнизонного городка, построенного в 18-м веке Иосифом II, императором из рода Габсбургов, и названном так в честь его матери, императрицы Марии Терезии.

Мы знали о том, что депортация идет полным ходом, а после отъезда Джо поняли, что наши дни дома сочтены, но внезапно поезда с ссыльными перестали отправляться. Потому-то мы наконец решились удалить мне миндалины. Долгие годы я боялась и не могла этого сделать.

Отец отправился в городской центр еврейской общины, куда приходили бланки на депортацию, чтобы узнать, планируются ли в ближайшие две-три недели какие-нибудь мероприятия. Нас заверили, что в ближайшее время депортация проводиться не будет, поэтому рано утром я легла в единственную в Праге больницу для евреев. В восемь утра мне провели операцию под местной анестезией, но возникли некоторые затруднения, и эта якобы короткая процедура продлилась два часа. Я спала, когда после обеда друг Джо, работавший в той больнице фельдшером, с печальным лицом подошел к моей койке. После недолгих колебаний он сказал, что днем объявили новые списки на депортацию, в которых значились и наши с родителями имена. Он сказал, что из-за операции я могу не ехать. На секунду эта мысль промелькнула у меня в голове, но думать тут было не о чем. Я чувствовала, что должна быть с родителями. Я же хотела перемен, да и что я буду делать в Праге одна? Мне припомнилось, как часто в юности мне хотелось освободиться от родителей, но внезапно пришло осознание того, как мы близки и как сильно зависим друг от друга. Еще я чувствовала ответственность за них, словно за прошедшие годы они каким-то необъяснимым образом стали моими подопечными. Что бы ни ждало в Терезине, мысль о том, чтобы отпустить их туда одних, была куда более невыносимой, чем боль в горле.

На другое утро, вопреки настояниям врача, еще до прихода родителей я ушла из больницы и вернулась домой, чтобы помочь им собрать вещи.

Через два дня мы сели на трамвай до «Выставиште». Для последней поездки по нашему прекрасному городу было сделано исключение. Мы ехали вдоль реки, мимо площадок, где я играла в детстве, мимо Национального театра и дворца в Градчаны, который, несмотря на развевающуюся свастику, не покинул призрак Томаша Масарика [11] Томаш Гарриг Масарик (1850–1937) — один из лидеров движения за независимость Чехословакии, впоследствии первый президент Чехословацкой Республики, с 1918-го по 1935 год. — Здесь и далее примеч. переводчика. , и мимо старого Карлова моста, где каждый святой был моим старым другом. Я раньше и не осознавала, как сильно люблю этот город. Мы ехали молча всю дорогу. Отрешенные и в то же время связанные нашими воспоминаниями.

Должно быть, я задремала: помню, как матушка осторожно тронула меня за плечо и сказала, что пора подниматься и строиться в шеренгу, потому что сейчас мы пойдем к поездам.

В четыре утра мы шагали в колоннах по пять человек по спящим улицам к погрузочным станциям, скрытых от взора горожан. У стариков и молодых на шеях висели шнурки с номерами. Груженные пожитками, словно мулы, мы шли медленно, как черепахи, что очень раздражало эсэсовцев, которые шагали по бокам колонн, подталкивали нас и кричали:

«Schneller, Schneller, Saujuden, Bewegung!» [12] Быстрее, быстрее, еврейские свиньи, не останавливаться! ( нем .)

В вагонах стояла жуткая неразбериха. С собой можно было взять только ручную кладь, чемоданы перевозились в отдельном вагоне, но никто не был готов отдать хоть что-либо. Дети терялись, находились, плакали, но в конце концов поезд был заполнен и двери захлопнулись. После новых криков и дополнительных задержек поезд тронулся. До Терезина было всего пятьдесят километров, но мы добрались туда лишь к полудню.

Когда поезд остановился в Богушовице, мы увидели стоявших на платформе чешских жандармов и примерно тридцать эсэсовцев, которые конвоировали нас и, возможно, приглядывали за жандармами. Еще на станции было много заключенных, чья работа состояла в разгрузке вагонов и помощи эсэсовцам. Многие приходились депортируемым родственниками или друзьями. Один успел украдкой сказать мне, чтобы я держала при себе как можно больше вещей, потому что мы вряд ли вновь увидим наш багаж и чемоданы. Еще он передал мне сообщение от Джо и сказал, что тот ждет меня в гетто.

Летнее солнце сияло в зените, а мы были одеты так, будто собираемся в Сибирь, потому что постарались взять с собой как можно больше теплых вещей. Нагруженные рюкзаками и тянущие с собой все, что можно было унести, мы отправились в самую долгую в моей жизни шестикилометровую прогулку. Шли мы очень медленно, тех, кто отставал, снова и снова загоняли в некое подобие упорядоченной колонны. На открытой дороге солнце палило нещадно.

Люди спотыкались и падали, их поднимали родственники или мальчишки из гетто. Это было настоящее мучение, все мысли сводились только к предстоящему шагу. Мое горло после удаления миндалин превратилось в пылающий шар, но меня душила жалось к отцу, чьи артерии на шее заметно пульсировали, и к маме, которая, казалось, становилась все меньше и меньше под тяжестью ее груза. Ни до ни после моя ненависть к этим тевтонцам не была сильнее.