Фрэнси Эпштейн - Война Фрэнси

Крики смолкли, и процессия продолжила движение в жутком безмолвии. Казалось, прошла вечность, прежде чем мы дошли до ворот гетто.

Терезин — крепость, построенная еще при императрице Марии Терезии для гарнизона в 3500 тысячи человек. Во времена Республики столько же солдат размещались там на постоянной основе, но к ним прибавились еще 1500 тысячи мирных жителей. В основном это были мелкие лавочники, владельцы гостиниц и их семьи. Летом 1942-го сюда привезли 35 000 евреев. Нас прогнали по «главной улице» гетто к набережной в конюшни со сводчатыми потолками и наваленной на пол грязной соломой. Здесь нам предстояло переждать карантин. Вот только какой карантин? Пока мы шли, я искала глазами Джо, но его нигде не было. Расстроенная и уставшая, я растянулась на земле и отказывалась говорить или даже открывать глаза.

Тем временем Mutti пыталась найти чистую питьевую воду, уговаривала отца хоть немного поесть и старалась вывести меня из ступора. С самого начала немецкой оккупации она проявляла тем больше стойкости и смелости, чем больше бед обрушивалось на нас. Ибо сколько себя помню, она всегда была очень хрупкой и страдала как от настоящих, так и от психосоматических недугов. Теперь же она чувствовала себя сильной, здоровой и ни на что не жаловалась. Постепенно ее слова стали доходить до моего притупленного сознания и обретать смысл. Зная находчивость Джо, она предположила, что он уже придумал способ повидаться с нами. А где еще это можно сделать, как не в уборной, ведь рано или поздно все пойдут туда?

И она оказалась права. Мы пошли к этой вонючей яме, а там за деревянной перегородкой прятался, поджидая нас, Джо. Он знал только то, что за нами уже отправлен поезд, и после незначительных корректировок состава через 48 часов он уедет в неизвестном направлении. Но Джо умолял нас не нервничать: мы не попадем туда, пока его работа по постройке железной дороги от Богушовице в гетто считается необходимой — а семьи железнодорожников защищены от дальнейшей депортации. Возможно, он из лучших побуждений забыл упомянуть, что членом семьи считалась только жена, но не ее родители.

Еще Джо сказал, что в Терезине довольно терпимо, хотя людей очень много. Но когда карантин закончится, нам определят постоянное место жительство, и мы непременно привыкнем к новой обстановке. Его слова не уняли всех наших тревог, и мы вернулись в конюшни, где папа в полном отчаянии сидел на полу, скрестив ноги. Пока нас не было, разнесся слух, что Терезин — лишь первая остановка на долгом пути. Затем раздали новые, розовые бланки, и мы поняли, что слухи были правдивы. Лишь немногим, в их числе была и я, вручили бланки белого цвета, означавшие, что я остаюсь в Терезине. Я попыталась убедить родителей, что это какая-то ошибка и Джо все уладит, но их оптимизм исчез бесследно. Я уверена, что папа умер именно тогда, хотя на самом деле он прожил еще несколько дней. Этот великолепный джентльмен, офицер армии Австрийской империи, этот эстет теперь сидел на полу, скрестив ноги в ворохе грязной соломы. Слезы текли у него по лицу, когда он пытался сказать мне все то, что за двадцать два года моей жизни ему не позволяли произнести гордость и запреты. Он говорил, что дочь — центр его вселенной, как он любит меня и что не сможет жить без меня. Mutti и я замерли, оглушенные неудержимым потоком признаний. Каждая из нас по-своему считала, что знает его, но мы никогда не видели ничего, даже отдаленно напоминающее такое проявление чувств. Отец, которого я знала, целовал меня только на прощание перед долгим отъездом, и всегда только в лоб. Он сказал, что не собирается ждать, когда нацисты убьют его и маму. Со странным выражением лица он похлопал себя по нагрудному карману и заявил, что у него есть средство, чтобы позаботиться о себе, прежде чем все станет невыносимо, — пузырек с ядом. Мне следовало промолчать, но я не сдержалась. Я сказала ему, что после того, как гестапо арестовало нас в Праге, я нашла этот пузырек в ящике стола. Его содержимое насторожило меня, и я отнесла его к аптекарю на анализ, а узнав, что это за таблетки, подменила их сахарином. И тогда я в последний раз я увидела до боли знакомый приступ папиной ярости. Он кричал, что я еще ребенок и не имею никакого права вмешиваться в его дела.

Я чувствовала себя ужасно, словно раздавленный червяк. Mutti была белее мела, и тут я поняла, что она знала о запасном плане папы и теперь чувствует себя такой же беспомощной, как и он. Внезапно я осознала, какой чудовищный поступок совершила. Вместо того чтобы защитить отца, я отняла у него последнюю возможность самому решить свою судьбу, как свободному человеку. Я хотела все объяснить. Я хотела сказать им, что подменила таблетки потому, что не могла и думать о том, что останусь одна, без них. Я хотела сказать им, как сильно люблю их, но не могла вымолвить и слова.

Я пошла к капо [13] Капо — привилегированный заключенный в концлагерях фашистской Германии. — Примеч. ред. и попросила, чтобы мне позволили уехать вместе с родителями. Он ответили, что торговаться с Kommandantur [14] «Военная комендатура» ( нем .) — Здесь и далее примеч. переводчика. — себе дороже, и я, по всей вероятности, сошла с ума.

Как мало было сказано за те часы, что и тянулись, и таяли. Я надеялась, что каким-то чудом Джо окажется прав, и вот-вот появятся еще два белых листка, которые спасут моих родителей.

На следующий день проводилась перестановка в составе поезда. Прибыли новые люди, которые должны были заменить тех, кто оставался. С необъяснимой уверенностью матушка решила, что нагружать себя разбросанными вокруг нас узелками бессмысленно, поэтому, одевшись тепло, она взяла с собой только маленькую сумку с едой в дорогу. Все остальное оставалось со мной в Терезине. За этими практическими занятиями она спокойно обратилась ко мне:

«Постарайся забыть все то, что отец сказал вчера вечером. Я понимаю, почему ты это сделала. Возможно, три года назад я поступила бы так же. Ты теперь взрослая женщина, и твое место рядом с мужем. Мы с отцом свое отжили. У нас была замечательная жизнь, и ты подарила нам столько радости и поводов гордиться тобой. Что бы ни произошло, мы встретим это вдвоем. Ты так молода, и твой долг — выжить. У тебя вся жизнь впереди. Я знаю, что ты сильная и смелая, и доживешь до того дня, когда этих чудовищ постигнет кара. Да хранит тебя Бог, девочка моя».

Раздался звонок — сигнал о том, что пора выдвигаться обратно в Богушовице.

Мы молча поцеловались на прощание, я пошла за ними до дверей здания, а там не смогла отпустить их. Я кричала и умоляла позволить мне уйти с ними, но услышала мамино твердое и тихое «НЕТ!». Мальчишки из гетто подхватили меня под руки и попытались сделать все, чтобы немцы во дворе не заметили, что происходит. А родители уходили все дальше и вдвоем несли маленькую сумку с продуктами. Они не оглянулись. Мучительная боль пронзила все тело, и я съежилась на земле. Я все плакала и не могла остановиться.