Григорий Аросев - Владимир Набоков, отец Владимира Набокова

Пушкин. Мимо него пройти невозможно никому, кто воспитывается в русской культуре, вопрос только лишь в том, насколько глубоко человек увязает в Пушкине. В. В. Набоков увяз полностью и навсегда – знаменитый четырехтомный перевод и комментарий к «Евгению Онегину», над которым Набоков работал не год и не два, а также красной нитью проходящая через весь «Дар» пушкинская линия это доказывают (хотя есть и много других примеров – переводов, упоминаний). Но корни этого отношения, конечно, кроются все там же – в детстве, в отношении родителей. Пушкин настолько плотно «въелся» в русскую культуру, что мы подчас его цитируем, даже не осознавая, что цитируем именно его. Вот и В. Д. Набоков многократно обращается к пушкинским словам в своих статьях и эссе, но едва ли это следует воспринимать как нечто удивительное – это норма.

Аналогичным образом отец и сын Набоковы относились и к Тютчеву. Владимир Дмитриевич обожал его стихи – Владимир Владимирович перенял эту любовь и перевел на английский целый ряд стихотворений «Тут-чево» (так В. В. Набоков иронически в родительном/винительном падежах иногда называл поэта). Но при этом он резко не одобрял политическую позицию поэта, подчеркивая его верноподданнические взгляды. Тютчев умер, когда В. Д. Набокову было три года. Вполне возможно, что отношение к приверженности Тютчева царизму передавалось в семействе Набоковых по наследству. А еще с этим поэтом связан дивный каламбур: в великом, но страшном рассказе «Облако, озеро, башня» персонаж Василий Иванович открывает томик Тютчева, и Набоков приводит строчку якобы оттуда: «Мы слизь. Реченная есть ложь» – что, как мы понимаем, есть переделанная строчка из Silentium «Мысль изреченная есть ложь».

Та же история, что и с Тютчевым, была и с Афанасием Фетом, и с Александром Блоком, которых Владимир Дмитриевич ставил очень высоко, передав сыну свою любовь к их стихам (за исключением революционной поэмы Блока «Двенадцать», с которой В. В. Набоков активно полемизировал и даже написал пародию «Два», только не смешную, а горькую), и тот, конечно, сохранил это отношение на всю жизнь.

Более того, в 1921 году Владимир Набоков – младший, будучи совсем молодым и начинающим литератором, написал стихотворение на смерть Блока, наивное до примитивности, но в котором очень четко выразил свое отношение (оно было опубликовано в «Руле» в том же номере, что и короткая заметка ВДН по тому же поводу; эта заметка также есть в приложении к этой книге). И в нем встречаются «знакомые все лица»:

Был и еще один нюанс, связующий отца и сына через Блока: именно стихи Блока читал Владимир-младший недобрым вечером 28 марта 1922 года, когда в берлинской квартире Набоковых зазвонил телефон, принесший трагическую весть о смерти Владимира-старшего.

А много лет спустя, в переписке с Эдмундом Уилсоном, Набоков так сформулировал свое отношение к трем ключевым (для него) русским поэтам: «Пушкин – море. Тютчев – колодец. Блок – крылатая лодка, которую ребенок из “Пьяного корабля” Рембо спускает на воду в сточной канаве». Здесь добавить нечего.

Мы пока говорили только о поэтах, но с прозаиками было примерно то же самое. За исключением упомянутого Достоевского, любовь В. Д. Набокова к Гоголю, Тургеневу, Л. Толстому (по не очень достоверным данным, в детстве В. Д. Набоков даже пожал руку Толстому) обернулась в случае его старшего сына, помимо огромного количества отсылок к текстам и персонажам этих писателей и разбора в лекциях, фантастическим по увлекательности большим эссе «Николай Гоголь», которое начинается с четкого и ясного заявления: «Николай Гоголь, самый необычный поэт и прозаик, каких когда-либо рождала Россия…»

Но в случае Толстого отец и сын Набоковы были далеки от безусловного обожания. В частности, В. Д. Набоков критиковал эстетические взгляды Толстого, изложенные в эссе «Что такое искусство?» (1896), где, в частности, писатель утверждал, что «пение баб» на него произвело такое же впечатление, что и 101-я соната Бетховена, и в целом что «песня баб была настоящее искусство, передававшее определенное и сильное чувство. 101-я же соната Бетховена была только неудачная попытка искусства, не содержащая никакого определенного чувства и поэтому ничем не заражающая». Это лишь один пример, но в целом же Владимир Дмитриевич высоко отзывался о Толстом как о писателе, подвергая сомнению его дидактизм и склонность к нравоучениям. В. В. Набоков унаследовал отцовское отношение к Толстому. Не жалея превосходных степеней для Толстого, он, однако, четко разделял его тексты на великие («Анна Каренина», «Смерть Ивана Ильича») и ненавистные («Воскресение», «Крейцерова соната» и даже «Война и мир»!), отмечая морализаторство последних.

Один из наиболее важных в связи с отношениями отца и сына Набоковых зарубежных литераторов – Оскар Уайльд. В набоковской библиотеке, конечно, было много книг ирландского писателя, его игнорировать было в те годы просто невозможно. Но нельзя сказать и то, что он входил в число любимых. В. Д. Набоков без восторга относился к драматургии Уайльда, критикуя его за негативное влияние на образ мыслей тогдашней молодежи. Отношение Набокова к стихам и прозе Уайльда нам неизвестно, но резонно предположить, что оно было примерно таким же. Его сын вполне разделял мнение отца. Он неоднократно и в довольно пренебрежительном ключе упоминал Уайльда как в прозе, так и в публицистике-интервью. На отношение к писателю, безусловно, влияло и в целом не очень терпимое отношение В. В. Набокова к гомосексуалам, и несогласие с некоторыми уайльдовскими эстетическими принципами. Именно с некоторыми, потому что другие воззрения были все-таки Набокову скорее близки, например сформулированные в «эссе в диалоге» Уайльда «Упадок искусства лжи» (1889). Теоретизируя об искусстве, в том числе в своих опубликованных лекциях, Набоков соглашался с некоторыми тезисами ирландца («Искусство никогда не выражает ничего, кроме себя самого», «Жизнь подражает Искусству гораздо больше, чем Искусство – Жизни» и др.). Мелькает Уайльд и в прозе: «Являлся Оскар Уайльд и на беглом и сорном французском с обычными англицизмами темно обвинял покойных родителей Цинтии в чем-то, приобретшем в моей записи вид “плагиатизма”» («Сестры Вэйн»).

Иного рода отношения были у Набоковых с Гербертом Уэллсом. С ним они были лично знакомы: по крайней мере, в 1914 году, когда англичанин приезжал в Россию, В. Д. Набоков пригласил его к себе домой (и тогда же произошел известный комический случай, когда переводчица Зинаида Венгерова в личном разговоре с британцем перепутала «Затерянный мир» Конан Дойла с «Войной миров» Уэллса), а два года спустя, приехав в воюющую Англию , Набоков нанес ему ответный визит. В своих путевых очерках ВДН назвал Уэллса автором «стольких замечательных книг, то блещущих фантазией, то изумляющих глубиной мысли, яркими мгновенными вспышками страсти, чередованием сарказма и лиризма» [82] Набоков В. Д. Из воюющей Англии. – Петроград: Унiонъ, 1916. С. 43. . Но вместе с этим Набоков-старший отмечал чрезмерную литературную плодовитость Уэллса, которая, как он считал, «вредит законченности и продуманности» его текстов [83] Там же. С. 44. и указывает на утопическое миропонимание Уэллса, который предполагал, в частности, что в Германии того времени была возможна «революция, соединенная со свержением прусского ига ‹…› что было бы лучшим, исторически наиболее справедливым… исходом войны» [84] Там же. С. 51. (кто в этом вопросе оказался бóльшим утопистом, вопрос открытый). Ну и как развязка – отзыв Набокова-старшего об Уэллсе в письме от 3 ноября 1920 года к Павлу Милюкову: