Григорий Аросев - Владимир Набоков, отец Владимира Набокова

И хотя глобально и это ни к чему не привело, российское еврейство отметило и оценило политическую и персональную отвагу В. Д. Набокова. Как писал «Руль» в статье о погребении Набокова [80] «Руль», 4 апреля 1922 г. , Союз русских евреев в Германии прислал на похороны венок с надписью «Благородному автору статьи “Кишиневская кровавая баня”, незабвенному В. Д. Набокову», – а меж тем после публикации к тому моменту прошло почти 19 лет.

Особое внимание Набоков уделял и делу Менделя Бейлиса – киевского еврея, обвиненного в убийстве 12-летнего Андрея Ющинского. Версию о ритуальном характере преступления поддерживали черносотенцы, крайне правые элементы общества и даже некоторые чиновники. Улики указывали на соседку мальчика, против Бейлиса не было фактически ничего, но следствие сделало главным подозреваемым именно его. Убийство произошло в марте 1911 года, процесс шел в течение октября 1913 года. Не в последнюю очередь благодаря широкому общественному (и международному!) резонансу Мендель Бейлис был оправдан и, отсидев больше двух лет в тюрьме, вышел на свободу (а через несколько месяцев и вообще уехал из России в Палестину).

В. Д. Набоков приехал на процесс в Киев вопреки сильной занятости. Он действовал как корреспондент газеты «Речь». Один из адвокатов Бейлиса, Оскар Грузенберг (единственный еврей среди защитников, его так часто и называли: «еврейский защитник»), рассказывал, что Набоков сетовал на обилие дел, но что-то подсказывало ему, что он должен отправиться в Киев. Набоков поехал в Киев не из симпатии к Бейлису, которого, естественно, не знал, а из ненависти к методам, к которым прибегала тогдашняя власть, к пресловутому «кровавому навету» – утверждениям, что некая группа людей совершает человеческие жертвоприношения (зачастую в виде убитых детей). И в соответствии со своими принципами правоведа и журналиста освещал процесс для «Речи». Трагикомический нюанс: за эти репортажи он даже был оштрафован! Никто так и не понял, за что именно.

А еще нередко публикуемые антисемитские карикатуры, где Набоков был непременным персонажем, выступая неким представителем еврейства…

Но не будем скрывать, что два раза Набоков все-таки позволил себе нечто не очень красивое: однажды он, описывая в «Большевистском перевороте» председателя петроградской ЧК Моисея Урицкого, упомянул его «наглую еврейскую физиономию», а в другой раз едко высказался в адрес большевика Юрия Стеклова, которого по рождению звали Овшием (Овсеем) Нахамкесом. Точнее, Набоков прошелся по его подлинной фамилии, написав во «Временном правительстве», что «как-то органически сочетались “нахал” и “хам”» (в то время как эта фамилия происходит от еврейского старинного, хотя и встречающегося сейчас женского имени Нехама, которое, в свою очередь, означает «жалеть» или «утешать»). Да, это не лучшие высказывания Владимира Дмитриевича: какими бы неприятными ни были Урицкий и Стеклов, их поведение к национальности не имело отношения. Но ни осуждать Набокова, ни искать ему оправдания мы не будем: он в этом не нуждается.

(В скобках заметим, что не все Набоковы поддерживали Владимира Дмитриевича: некоторые его братья и сестры считали защиту евреев и выступления против других неприятных особенностей тогдашнего общества прихотью русского дворянина, «забывшего царя». Мать же, Мария Фердинандовна, «бабка Корф», искренне не понимала, как ее сын Владимир, столь любивший жить хорошо и со вкусом, мог постоянно рисковать свободой и богатством, уйдя в оппозицию. Корф считала, что Владимира кто-то соблазнил перейти на темную сторону и отказаться от царской службы.)

Владимир-младший, безусловно, видевший, читавший и слышавший все вышеупомянутое, испытывал не меньшее отвращение к антисемитам и антисемитизму, однако выказывал это иначе. Впрочем, его эта проблема коснулась более чем овеществленно: он и его жена Вера Евсеевна, урожденная Слоним, живя в Берлине, сталкивались и с ксенофобией, и с антисемитизмом, и в итоге с прямой угрозой жизни.

Рассказывают, что уже после официального бойкота еврейских магазинов со стороны нацистов, весной 1933 года, Набоков со своим приятелем, как и он, по национальности не имеющим к евреям отношения (впрочем, уже в XXI веке выяснилось, что у какого-то дальнего-дальнего предка писателя по материнской линии, находящегося на линии прапрадеда, была еврейская кровь, но сам Набоков об этом не узнал), демонстративно заходили во все магазины, которые держали евреи и которые еще не закрылись, – вопреки солдатам в униформе, стоявшим у входа и формально ничего не делавшим, только внушавшим страх потенциальным покупателям.

Много позже, уже эмигрировав в США, Набоков с сыном Дмитрием и другом зашел в ресторан в Новой Англии, где неожиданно увидел в меню краткое уведомление: «Только для неевреев». Как рассказывал видный набоковед Альфред Аппель, писатель позвал официантку и спросил, что она сделала бы, если бы сейчас к ним явился бородатый мужчина с беременной женой и при этом они были бы оба предельно утомлены длительным путешествием. «О чем вы говорите?» – спросила официантка. «Об Иисусе Христе», – по легенде ответил Набоков громогласно, указав на скандальную надпись, и тут же увел всех из этого ресторана. «Мой сын мною очень гордился», – позднее замечал В. В. Набоков. Были и другие случаи, когда он не желал мириться с антиеврейскими высказываниями и был даже готов выгнать гостей из дома, если замечал за ними нечто подобное.

Но самое интересное – тексты. Набоков, за одним небольшим исключением, не посвятил ни одного текста напрямую еврейскому вопросу, но на протяжении всей его авторской жизни эта тема так или иначе возникала. Например, в рассказах «Адмиралтейская игла», «Жанровая сцена, 1945 год» (другой вариант перевода – «Образчик разговора, 1945»), в романах «Защита Лужина», «Дар», «Пнин», «Лолита». О трех последних скажем чуть подробнее.

В «Даре» главная «еврейская» линия – сам образ Зины Мерц, язвительной и остроумной, начитанной и умной еврейки по отцу. «Технические» параллели с Верой Набоковой более чем очевидны, хотя у Веры оба родителя были евреями. По выражению профессора из Бостона Максима Д. Шраера, в «Даре», помимо прочего, рассматривается проблематика «любви и брака между евреями и неевреями».

В «Пнине» Набоков наделяет заглавного героя, американского профессора Тимофея Пнина, бывшей невестой Мирой Белочкиной, погибшей в Бухенвальде. Они были вместе, но Гражданская война разлучила Пнина и Белочкину. Воспоминания о ней – едва ли не самый важный, хотя с точки зрения объема и скромный, фрагмент текста. Мы его полностью процитировали в главе о Сергее Набокове.

В «Лолите» Набоков обнаруживает и выводит на поверхность признаки (зачатки или остатки) антисемитизма в повседневной жизни США. Они еле заметны, но у настоящего писателя не бывает случайных нюансов. Цитата, в которой речь о Шарлотте, маме Лолиты: «Разглядывая ногти, она спросила еще, нет ли у меня в роду некоей посторонней примеси» (без малейших сомнений, имея в виду еврейство). А уже когда Гумберт вовсю колесил с Лолитой по нескончаемым мотелям, в одном из них, в «Зачарованных охотниках», фамилию Гумберта вначале неправильно прочли как «Гумберг», после чего ему отказали в жилье (и ему, чтобы все-таки получить комнату, пришлось доказывать, что его на самом деле зовут «не Гумберг, и не Гамбургер»). Да, сочувствия к Гумберту этим не вызовешь, но дело как раз в том, что Набоков говорит не о Гумберте, а еще раз указывает на одну из огромных проблем послевоенных США.