Владимир Высоцкий - Песни и стихи. Том 1

Но одно угнетает меня —

Что никак не могу почесаться.

Припев

Так, я давно здоров, но не намерен гипс снимать.

Пусть руки стали чем-то вроде бивней,

Пусть ноги опухают — мне на это наплевать.

Зато кажусь значительней, массивней.

Я под гипсом хожу ходуном,

Я наступаю на пятки прохожим,

Мне удобней казаться слоном

И себя ощущать толстокожим.

И вот по жизни я иду загипсованый,

Каждый член на виду, расфасованый

По отдельности, до исправности.

Всё будет в цельности и в сохранности.

Едешь ли в поезде, в автомобиле,

Или гуляешь, хлебнувши винца,

При современном машинном обильи

Трудно по жизни пройти до конца.

Вот вам авария в Замоскворечье:

Трое везли хоронить одного.

Все и шофёр получили увечья,

Только который в гробу ничего.

Бабы по найму рыдали сквозь зубы,

Дьякон, и тот верхней ноты не брал.

Громко фальшивили медные трубы,

Только который в гробу не соврал.

Бывший начальник и тайный разбойник

В лоб лобызал и брезгливо плевал.

Все приложились, и только покойник

Так никого и не поцеловал.

Но грянул гром, ничего не попишешь —

Силам природы на речи плевать.

Все разбежались под плиты и крыши,

Только покойник не стал убегать.

А что ему дождь, от него не убудет.

Вот у живущих закалка не та.

Ну а покойники, бывшие люди,—

Смелые люди и нам не чета.

Как ни спеши, тебя опережает

Клейкий ярлык, как отметка на лбу.

А ничего тебе не угрожает,

Только когда ты в дубовом гробу.

Можно в отдельной, а можно и в общей —

Мёртвых квартирный вопрос не берёт.

Ох, молодец, этот самый усопший,

Вовсе не требует лишних хлопот.

В царстве теней, в этом обществе строгом

Нет ни опасностей, нет ни тревог.

Ну а у нас — все мы ходим под Богом,

Только которым в гробу — ничего.

Ловко, надёжно, работают бойни,

Те, кому нужно всегда при ноже.

Значит, в потенции каждый покойник,

За исключением тех, кто уже.

Слышу кругом — он покойников хвалит.

Да нет, я в обиде на нашу судьбу —

Ведь всех нас когда-нибудь кто-то задавит,

За исключением тех, кто в гробу.

Не хватайтесь за чужие талии.

Вырвавшись из рук своих подруг.

Вспомните, как к берегам Австралии

Подплывал покойный ныне Кук.

Там в кружок усевшись под азалией.

Поедом, с восхода до зари

Ели в этой солнечной Австралии

Друга дружку злые дикари.

Но почему аборигены съели Кука?

За что — неясно, молчит наука.

Мне представляется совсем простая штука:

Хотели кушать — и съели Кука.

Есть вариант, что ихний вождь Большая Бука,

Кричал, что очень вкусный кок на судне Кука,

Была ошибка, вот о чём молчит наука —

Хотели кока, а сьели Кука.

И вовсе не было подвоха или трюка —

Вошли без стука, совсем без звука,

Пустили в действие дубинку из бамбука.

Тюк прямо в темя — и нету Кука.

Но есть, однако же, одно предположенье,

Что Кука съели из большого уваженья,

Что всех науськивал колдун, хитрец и злюка:

— Ану, ребяты, хватайте Кука!

Кто уплетёт его без соли и без лука,

Тот сильным, смелым, добрым будет вроде Кука.

Кому-то под руку попался каменюка,

Метнул, гадюка, и нету Кука.

А дикари теперь заламывают руки,

Ломают копья, ломают луки,

Сожгли и бросили дубинки из бамбука —

Переживают, что съели Кука.

Дорогая передача! Во субботу, чуть не плача,

Вся Канатчикова дача к телевизору рвалась.

Вместо чтоб поесть-помыться, уколоться и забыться,

Вся безумная больница у экрана собралась.

Говорил, ломая руки, краснобай и баламут

Про бессилие науки перед тайною Бермуд.

Все мозги разбил на части, все извилины заплёл.

И канатчиковы власти колют нам второй укол.

Уважаемый редактор! Может, лучше про реактор,

Про любимый лунный трактор, ведь нельзя же, хоть кричи:

То тарелками пугают — дескать, подлые, летают,

То без ножа людей кромсают филиппинские врачи.

Мы уже понаторели, мы тарелки бьём весь год,

Мы на них собаку съели, если повар нам не врёт.

А медикаментов груды — мы в унитаз, кто не дурак,

Вот это жизнь! И вдруг Бермуды — вот те раз, нельзя же так!

Мы не делали скандала, нам вождя недоставало —

Настоящих буйных мало — вот и нету вожаков.

Но на происки и бредни цепи есть у нас и бредни,

И не испортят нам обедни злые происки врагов.

Это их худые черти мутят воду во пруду,

Это всё придумал Черчилль в восемнадцатом году.

Мы про взрывы, про пожары сочинили ноту ТАСС,

Но тут примчались санитары и зафиксировали нас.

Тех, кто был особо боек, прикрутили к спинкам коек.

Бился в пене параноик, как ведьмак на шабаше:

Развяжите полотенце, иноверы, изуверцы,

Нам бермуторно на сердце и бермудно на душе.

Сорок душ посменно воют, раскалились добела —

Вот как сильно беспокоят треугольные дела.

Все совсем с ума свихнулись, даже кто безумен был.

И тогда главврач Моргулис телевизор запретил.

Вот он, змей, в окне маячит, за спиною штепсель прячет,

Подал знак кому-то, значит, фельдшер вырвет провода.

Что ж, осталось уколоться и упасть на дно колодца,

И там пропасть на дне колодца, как в Бермудах, навсегда.

Ну, а завтра спросят дети: (навещали нас с утра)

Папы, что сказали эти кандидаты в доктора?

Мы ответим нашим чадам правду — им не всё равно:

Удивительное рядом, но оно запрещено.

Вот дантист-надомник Рудик, у него приёмник «Грюндиг»,

Он его ночами крутит, ловит, контра, ФРГ.

Он там был купцом по шмуткам и подвинулся рассудком,

А к нам попал в волненьи жутком и с номерочком на ноге.

Он прибежал в волненьи крайнем и известием потряс,

Будто наш научный лайнер в треугольнике погряз.

Сгинул, топливо истратив, весь распался на куски,

И что трёх безумных наших братьев подобрали рыбаки.

Те, кто выжил в катаклизме, пребывают в пессимизме.

Их вчера в стеклянной призме к нам в больницу привезли.

И один из них, механик, рассказал, сбежав от нянек,

Что Бермудский многогранник — незакрытый пуп земли.

Что там было? Как ты спасся? — каждый лез и приставал,

Но механик только трясся и чинарики стрелял.

Он то плакал, то смеялся, то щетинился, как ёж,

Он над нами издевался — ну сумасшедший, что возьмешь?

Взвился бывший алкоголик, матерщинник и крамольник:

Надо выпить треугольник! На троих его даёшь!

Разошёлся так и сыплет: «Треугольник будет выпит!

Будь он параллелепипед, будь он круг, ядрена вошь!»

Больно бьют по нашим душам «голоса» за тыщи миль,