Николай Фигуровский - Я помню... [Автобиографические записки и воспоминания]

Мне ничего не оставалось после этого разъяснения, как раскланяться и покинуть его. Выйдя из здания ОГПУ, я стал раздумывать, что же мне делать. Ехать к матери в Пречистое? Это займет немало времени, а дела в Нижнем немало. К тому же, что я могу сказать матери? Помириться с фактом? Такой ход был отвергнут. Я решил довести дело до максимально возможного конца. Надо попытаться попасть в ОГПУ в области и узнать, в чем же дело, и что может грозить отцу.

Итак, я сел в поезд и вскоре прибыл в Иваново. Я обошел довольно много улиц, когда, наконец, нашел здание ОГПУ, которое было довольно большим и располагалось на углу двух улиц с выходом на площадь. Походив несколько около здания, я, наконец, решился войти. В бюро пропусков я заявил, что хочу попасть на прием к Уполномоченному ОГПУ по Ивановской области. К моему удивлению, после звонка выдававшего пропуск военного я, получив пропуск, был приглашен в кабинет самого уполномоченного на втором этаже. В огромном кабинете, за большим столом сидел человек средних лет. На его петлицах было 4 ромба, следовательно, он был большой чин. Войдя, я был приглашен сесть и начал излагать свою просьбу. Я рассказал о себе и об отце, о посещении Контрольной комиссии в Нижнем. Не преминул я указать на характер отца, его запуганность и «смиренность». Высокое начальство, к моему удивлению, отнеслось к моей просьбе совершенно серьезно.

Начальство позвонило, нажав кнопку звонка на столе. В кабинет тотчас вошел важный человек в военном с двумя ромбами в петлицах. Начальство спросило, у кого дело Фигуровского. Человек с двумя ромбами вышел на минуту и вновь вернулся, доложив: «У такого-то». Тотчас этот «такой-то», состоявший в небольшом чине военный, был вызван и получил указание ознакомить меня с делом отца. Я поблагодарил высокое начальство и отправился в небольшой кабинетик к «такому-то». Он вытащил откуда-то чахлое дело отца и, развернув его, предложил мне ознакомиться с его содержанием. Сейчас я не помню уже о порядке бумаг в этом деле. Кажется, что в самом начале лежало нечто вроде анкеты с данными о моем отце. Вслед за этим было пришито заявление молодого мужика из Саленки (деревня, рядом с селом Пречистое), фамилию его я не помню (Костров?), но его я знал еще парнем. Это заявление и содержало «факты», т. е. утверждало, что отец где-то, когда-то говорил кому-то что-то не особенно «приличное» по поводу советской власти. Даже в заявлении все это звучало явно вымышленно и было высказано в запутанной форме. После этого заявления шли два протокола допросов. Надо сказать, что на обвинение, высказанное в заявлении, отец упорно отвечал отрицательно. И, несмотря на дополнительные многочисленные вопросы, он категорически отрицал свою вину (молодец!). Несмотря на то, что следствие, таким образом, не смогло зафиксировать и доказать виновность отца, в самом конце дела была пришита маленькая бумажка с выпиской из постановления «тройки» по делу отца, в котором он приговаривался к 5-летней высылке на Север, кажется, в Кировскую (тогда еще Вятскую) область. Я был просто потрясен, ознакомившись с содержанием дела. Свидетель был один, он же автор заявления (не будем говорить, как это заявление появилось в деле). На допросах отец категорически не признал вины. И все же постановление «тройки»! Видимо, и этот «такой-то» был несколько смущен, еще раз ознакомившись с делом. Но делать было нечего. Я был еще раз приглашен к высокому начальству, и тот, познакомившись сам с делом, сказал, что его надо пересмотреть, и поручил человеку с двумя ромбами (их уже оказалось двое) пересмотреть дело. Мне же было сказано, что завтра-послезавтра отца оправдают и выпустят, и даже было сказано, чтобы я тотчас же успокоил мать, написав ей об этом. Я попрощался, поблагодарил и ушел, тотчас же написав матери. На другой день я вернулся в Нижний, вполне уверенный в том, что моя миссия окончилась вполне успешно. Однако отца не выпустили в те дни. Мать, ходившая к нему на свидание, ничего не узнала от него о пересмотре дела. Прошел месяц. Начался другой. Мать писала, что отца присудили к 5-летней высылке, и очень взволнованно воспринимала все это. Что мне было делать? Весной, вероятно, уже в июне, я вновь собрался в Иваново. Снова, уже по знакомым дорогам, я взял пропуск в Областном ГПУ к высокому начальству. Но оказалось, что его уже нет, он был куда-то переведен. Я тогда объяснил в бюро пропусков, что имеется еще человек с двумя ромбами, который в курсе дела. Меня к нему пропустили, он оказался, видимо, важным, вероятно, начальником отдела. Он сказал мне, что произошло некоторое осложнение дела. Какое — он не сказал. То ли в свое время соответствующее указание по забывчивости, а может быть, в результате реорганизации не было послано в Кинешму, то ли кинешемцы решили, в целях оправдания своих действий, привлечь дополнительные материалы. Скорее всего, пожалуй, последнее. Но, видимо, новые материалы, поступившие по делу, оказались мало существенными, хотя они и задержали на некоторое время выполнение постановления «тройки», присудившей отца к высылке. Далее товарищ с двумя ромбами объяснил мне, что сейчас дело окончательно решено, и они дают указания в Кинешму об освобождении отца из-под стражи. Он посоветовал мне ехать в Кинешму и ждать там выполнения этого указания, и лично встретить отца.

Все это было утешительно, хотя я, умудренный опытом, все еще сомневался. Однако я решил поехать в Кинешму. Там в то время жил, покойный ныне, брат Алексей, пришел от Пречистого и Павел. Я пошел, прежде всего, в Комендатуру, но там мне сказали, что никаких указаний из Иванова по поводу отца не поступило. Это вновь возродило тревоги и сомнения. Мы пообедали с братом в каком-то трактире, и к вечеру я вновь отправился в Комендатуру. На этот раз я получил ответ, что указание об освобождении отца (видимо, не его одного, а и ряда других арестованных) получено. Однако оно не может быть выполнено немедленно. Отец был послан вместе с другими куда-то косить сено и может вернуться только завтра. Опять целый вечер был проведен в тревоге. Беспокойная ночь. Утром я вновь пошел в Комендатуру, где мне сообщили, что отец еще не возвращен с покоса. Целый день мы с братом бродили по Кинешме, тосковали.

Наконец, к вечеру мне сообщили в Комендатуре, что отец вернулся, и скоро его освободят.

Мы сели на бревнышки у здания Комендатуры и стали терпеливо дожидаться. Наконец, загремел засов в воротах, они открылись, и из них вышла группа арестованных с огромными мешками за плечами. Мать, в заботах об отце, насушила ему много сухарей из черного хлеба, почти уверенная, что его вышлют в отдаленные края.

Я сразу узнал отца, сгибавшегося под тяжестью мешка и, по-видимому, еще недоумевавшего по поводу освобождения. Я подошел к нему и стал снимать с его плеч мешок. Отец, занятый, естественно, своими переживаниями, не ожидая совершенно моего приезда в такое время, не узнал меня. Он сердито сказал: «Что вам нужно?». Я удивился и сказал ему: «Неужели ты меня не узнал? Я же Николай». Тогда он недоверчиво присмотрелся ко мне и, видимо, узнав, наконец, кто я, заплакал, отдав мне мешок. По правде говоря, до этой встречи я не видел отца несколько лет.