Николай Фигуровский - Я помню... [Автобиографические записки и воспоминания]

Руководство практикумом оказалось для меня очень полезным и в дальнейшем избавило меня от изучения многих методов определений. Я, например, артистически выучился настраивать термометр Бэкмана, чем впоследствии, уже в Москве, удивлял студентов Пединститута им. К.Либкнехта, которые, бывало, бились над этим термометром чуть ли не по часу и безуспешно.

Как известно, в 1929 г. проходила коренная реформа высшей школы. Университеты были фактически ликвидированы. Химические факультеты были превращены в химико-технологические вузы. У нас, на базе университетского факультета возник Химико-технологический институт, в дальнейшем ставший химическим факультетом Горьковского политехнического института. Но через два года после реформы оказалось, что ликвидация химических факультетов университетов была проведена неправильно, и что университетское химическое образование необходимо немедля восстановить. Соответствующее распоряжение было получено в Горьком летом 1931 г. В связи с тем, что восстановление естественных факультетов университета было связано с решением множества вопросов, в частности, вопроса организации лабораторий, их соответствующего оборудования (старое оборудование пропало безвозвратно в недрах технологических институтов, созданных в 1929 г.), была назначена комиссия для составления основных предложений. Комиссия состояла из А.А.Андронова (впоследствии видного академика 61), проф. А.Н.Зильбермана и меня. Заседания комиссии были очень деловыми, и я участвовал в них с большим удовольствием. Материал, подготовленный комиссией, стал исходным для составления более подробных планов и наметок.

Почему я попал в эту комиссию? Конечно, не потому, что я был авторитетен в кругах химиков и вообще ученых. Просто в Горьком создалось положение, когда, в связи с отъездом в Москву В.А.Солонины, в университете не осталось ни одного преподавателя по неорганической химии. Не то, что профессора, вообще не было преподавателя, за исключением нескольких доморощенных доцентов, выходцев из учителей средней школы, таких, как Н.К.Пономарев, всю жизнь преподававший в техникумах. Видимо, это обстоятельство и заставило начальство привлечь меня. Действительно, когда в 1931 г. университет открылся, мне пришлось обеспечивать почти два года преподавание химии на 1-м курсе и не только университета, но и Химико-технологического института, вскоре ставшего факультетом в Политехническом институте, в Строительном институте и даже в Сельскохозяйственном институте. Лишь в конце 1932 г. из Воронежа приехал ученик А.В. Думанского 62, коллоидник С.И. Дьячковский 63, получивший профессуру без ученой степени. Эта свалившаяся на меня преподавательская суета грозила съесть все мое время, к тому же я был еще несколько месяцев зам. директора по учебной части. К счастью, я был молод и здоров и читая, иногда по 8 часов подряд, не чувствовал особого утомления. К тому же наступила постепенная разгрузка. Скоро я был освобожден от зам. директорства, затем С.И.Дьячковский взял у меня все часы по неорганической химии в университете. От других вузов я также скоро отказался. Остались занятия по физической химии в университете и заведование лабораторией физической и коллоидной химии в Политехническом институте.

Мне удалось, таким образом, начать занятия по подготовке диссертации. Правда, по-прежнему еще урывками. К тому же места в лаборатории не было и работать приходилось «на краешке стола». Однако работа началась, были получены первые, правда мизерные, результаты, что давало мне возможность прослыть специалистом по пористым телам. В Москве была какая-то конференция по сорбции и сорбентам. Помню, на ней выступал небезызвестный изобретатель Кислицын с торфяным углем, оказавшимся, по правде говоря, чепуховым сорбентом с огромной зольностью. Все это, конечно, для меня не представляло никакого интереса, но на конференции мной заинтересовались представители специального института. Один из них, Н.П.Ивонин, которого я и раньше знал, расспросил меня о моих целях и, узнав о крайне неблагоприятных условиях работы в Горьком, предложил мне «засекретить» работу, с тем, чтобы получить несколько больше возможностей (привилегий) для ее выполнения. Таким образом, в Политехническом институте была получена соответствующая бумага, и начальству стало волей-неволей необходимо обеспечить соответствующие условия работы для меня.

Я не помню сейчас всех перипетий «засекречивания», но мне вместе с М.С.Малиновским (впоследствии профессором органической химии в Львовском, а затем в Днепропетровском университетах), тогда еще молодым человеком, увлекавшимся органикой, в частности, физиологически активными веществами, был отведен сарай во дворе. Это было каменное, в общем добротное здание, в котором, однако, не успели сделать отопление и другие необходимые удобства. Это здание было отдельным и состояло из двух комнат с прихожей. Одну комнату занял я, другую Малиновский. Вот в этом-то помещении, получив к тому же некоторое оборудование (главным образом посуду), я и принялся за работу.

Помню, пришлось осваивать довольно простые методы определения плотности угля, его пористости и других характеристик. Особенно много времени заняло фотографирование картины пористости углей, освоение методики получения срезов угля с помощью микротома, который мне любезно дали биологи. Работа шла медленно, но какой-то материал очень невысокой значимости все же накапливался. Малиновский также работал, вероятно, более успешно, чем я. В такой обстановке прошло два года. Работа продвигалась медленно. Я обратился с просьбой в дирекцию о помощи, и мне выделили для многочисленных рядовых измерений пожилую сотрудницу (М.И.Аникина), которая делала кое-что, но приходилось постоянно контролировать ее работу. На третьем году, занятый до предела преподаванием и разными общественными делами (я был, в частности, два года председателем Секции научных работников), особенно в Авиахиме и т. д., я все же начал писать работу. Выходило это коряво, содержание работы даже тогда казалось мне пустяковым. Но делать было надо, особенно в связи с усложнением обстановки.

Надо сказать, что в начале 30-х годов в Горьком, особенно в Политехническом институте, появилась группа странных деятелей, философов, экономистов и т. д., приехавших из Москвы. Впоследствии стало ясно, что это были бывшие преподаватели московских вузов, уличенные в связях с троцкистами и явно сочувствовавшие троцкистам. Вели они себя очень активно и заносчиво, выступали на партийных собраниях, выдвигая хорошо замаскированные сомнительные идеи или пускаясь в критику людей, которые были всем нам известны с положительной стороны. Вначале мы не знали, собственно, с кем мы имеем дело. Оказалось, что они были просто высланы из Москвы. У нас началась серия собраний, на которых поднимались отвлеченные «философские» вопросы. Собрания были длинными и заканчивались часто после 2-х часов ночи. К несчастью, наш секретарь парторганизации сначала тайком, а потом и открыто стал высказывать сочувствие этой троцкистской группе и устраивать вместе с ней разные комбинации и диверсии.