Николай Фигуровский - Я помню... [Автобиографические записки и воспоминания]

При всем этом, в лабораториях П.А.Ребиндера, довольно многочисленных по составу сотрудников, имелось ядро действительно хорошо подготовленных и талантливых работников, дававших результаты на высоком научном уровне. Поэтому работать у П.А.Ребиндера было, в общем, приятно, тем более, что он никогда почти не вмешивался в ход и направление наших исследований и лишь на докладах и коллоквиумах высказывал свои мнения и рекомендации. Но чтобы пользоваться такими рекомендациями эффективно, надо было знать его манеры. Выступая по поводу какого-либо сообщения сотрудников или посторонних людей, П.А.Ребиндер начинал всегда с похвал, расхваливал докладчика, иногда даже сверх меры, потом постепенно переходил к критическим замечаниям, сначала мелким, а потом принципиальным; он часто не оставлял «камня на камне» от того, чем хотел похвалиться докладчик, особенно в части идей и гипотез.

В Институте и в лабораториях П.А.Ребиндера были несколько докторантов, среди них К.Ф.Жигач, П.И.Зубов, И.И.Сидришин (погиб на фронте в 1941 г.), что являлось благоприятным фактором в работе. Все мы были близки друг другу и постоянно обменивались мыслями и информацией о проделанной работе.

В человеческом отношении П.А.Ребиндер был добрым и доверчивым человеком. Он органически не мог делать какие-либо неприятности своим противникам и ограничивался в соответствующих случаях безразличным отношением к ним с соблюдением, однако, внешней любезности. У него было несколько «хобби». Главным из них была филателия, коллекционирование монет и книг. Он собирал марки в огромном количестве, и я не могу понять, когда он успевал их систематизировать, размещать в альбомы и т. д. Весь кабинет у него дома был завален альбомами с марками. Коллекционирование всегда у нас было связано со встречами со всякого рода спекулянтами, часто прохвостами. Насколько я знаю, Петр Александрович тратил много денег на покупку марок и никогда не торговался со спекулянтами. Он, однако, помогал нам, чем мог, в материальном отношении. Так, он устроил меня доцентом в Институт К.Либкнехта на Разгуляе.

Бывали у нас с ним и недоразумения, и размолвки. Основной их причиной было то, что я вел самостоятельную работу, фактически не связанную с его основным направлением исследований. Он хотел, чтобы все сотрудники работали на него, и поскольку по отношению ко мне это было невозможно, он часто не обращал на мою работу никакого внимания. Он не хотел, чтобы я оставался у него в лаборатории, занимая место, которое ему было нужно для сотрудников, работавших по его темам.

Когда я вернулся с фронта в конце 1944 г. и попросил восстановить меня в качестве заведующего лабораторией в его отделе, он воспротивился, мотивируя отказ недостатком места в Институте. Он упрекнул меня, что я добровольно отправился воевать, сказав, что я давно за эти годы выдвинулся бы и т. д. Только в результате использования мною прав демобилизованного с фронта он принужден был согласиться зачислить меня на работу, но в Институт не пустил, а дал мне место в университетской лаборатории коллоидной химии, которая была, конечно, перегружена, и работать пришлось в чрезвычайно стесненных условиях. Однако такое решение обернулось для меня вполне благоприятно, вскоре я стал профессором университета.

Вернемся к довоенному времени. В конце 1939 г. А.Н.Фрумкин был все же назначен директором КЭИНа. Он пригласил меня на должность зам. директора. К тому времени срок моей докторантуры истек, и я приступил к написанию диссертации. Хотя времени у меня недоставало, я под давлением с разных сторон в конце концов согласился на эту должность. Несомненно, для А.Н.Фрумкина я был не особенно приемлемым кандидатом на этот пост, однако в целях тонкой политики он пригласил меня как коренного КЭИНовца, чтобы создать впечатление преемственности власти. Несмотря на это, мы в общем работали достаточно дружно. Бывали, конечно, у нас и некоторые недоразумения. Так, приятель А.Н.Фрумкина, академик Ландау «сбыл» от себя одного из своих неудачных учеников, впоследствии члена-корреспондента и печально известного на весь мир В.Г.Левина 19. Его надо было зачислить сотрудником Института. А.Н.Фрумкин настоятельно попросил меня подписать приказ о зачислении, объяснив мне, что ему не особенно удобно зачислять еврея. Я отказался, чувствуя, что тут что-то неладно. Это, естественно, вызвало недовольство директора.

Впрочем, в общем у нас все, по крайней мере внешне, было вполне благополучно и мы даже как-то «подружились». Я обеспечивал административную часть дирекции, Фрумкин же ограничивался наукой, впрочем, вникая во все тонкости жизни. Особых событии в Институте не происходило, все протекало сравнительно нормально.

Вспоминается, правда, случай посещения нашего института министром иностранных дел Японии — Мацуокой 20, которого сопровождала большая группа молодых японцев — дипломатов. Нам пришлось специально готовиться к этому посещению целый день. У нас было кое-где в закоулках грязновато и, кроме того, в некоторых неожиданных местах на стенах висели разные плакаты МОПРа и проч. (Международная организация помощи борцам революции), на которых были изображены карикатурные японские физиономии. Специальные люди приезжали к нам и тщательно обследовали все помещение.

Мацуока прибыл приблизительно в назначенное время, но ни Фрумкина, ни меня не оказалось у входных дверей. Встретил Мацуоку И.И.Мордвинцев — пом. директора по хозяйственной части. Это был инвалид гражданской войны. Он подал министру свою култышку (у него обе руки были почти по запястье обрублены в каком-то бою). Мацуока был очень удивлен, но тут подоспели мы с Фрумкиным, который по-английски приветствовал министра. Чтобы показать, что наш институт, который интересовал японцев — достаточно крупный (а он, в общем, был небольшим), договорились, что под маркой нашего Института Мацуоке покажут часть ИОНХа, расположенного в одном помещении рядом с нами.

Мацу оку, сопровождаемого толпой молодых японцев, повели по помещениям Института. А.Н.Фрумкин и П.А.Ребиндер наперебой разговаривали с ним, один по-английски, другой по-французски. Между прочим, А.Н.Фрумкин спросил его — на каком языке он желал бы слушать объяснения. Мацуока ответил — «лучше — по-английски». Но когда Мацуоке стали показывать какой-то агрегат (ИОНХовский) и стали объяснять его действие, Мацуока вдруг спросил на чисто русском языке: «А для какой цели приделана вот эта деталь?». Мы, не сдержавшись, хихикнули. Между тем группу молодых японцев повели по нижнему коридору и ввели в комнату внизу, перегороженную так, что перед ней возникла какая-то прихожая. Пока входили в эту комнату, мы вдруг с ужасом увидели, что японцы дружно хохочут. Оказалось, что они увидели злополучный плакат с убийственными карикатурными изображениями японских физиономий и с ядовитыми подписями, которые они поняли (многие говорили по-русски). Как мы просмотрели этот плакат, правда, в полутемной прихожей, не понимаю. Но мы и сами посмеялись случаю.