Николай Фигуровский - Я помню... [Автобиографические записки и воспоминания]

По средам после обеда все мы, занимавшие административные должности, собирались в одной из больших аудиторий университета. Вице-президент АН СССР О.Ю.Шмидт 40, управляющий Казанской группой, со своей знаменитой бородой, появлялся за столом президиума и выступал с информацией о текущих событиях и решениях Правительства, Президиума АН СССР (в Свердловске) и местных решениях. Такие информационные собрания посещались почти всеми академиками (все равно делать было нечего). Оратора слушали внимательно. Все явно ожидали чего-либо неожиданно приятного или важного, или сенсационного. Но вести с фронтов были неутешительными, неутешительными сведения о перспективах нашей жизни и работы. Постановления Президиума АН СССР не вызывали энтузиазма. Работа ряда учреждений Академии фактически остановилась. Правда, некоторые ученые пытались в крайне неблагоприятной обстановке продолжать прерванные в Москве исследования, распаковывали ящики с своим оборудованием и пристраивались где-нибудь на краешке стола. Но далее этого дело обычно не шло. В условиях толкотни, шума, тесноты и прочее делать какие-либо экспериментальные определения было фактически невозможно.

Некоторые пытались писать или заниматься теоретическими расчетами. У меня лично в это время была только что законченная небольшая рукопись книжки по истории русского противогаза во время первой мировой войны. Она была передана в Издательство, но теперь не было никаких надежд на ее издание. Тем не менее, я извлек из чемодана второй экземпляр рукописи и пытался улучшить ее редакцию.

Я пробыл в Казани немного более двух недель. Мои личные дела складывались весьма неблагоприятно, в Казани было оставаться нежелательно, научная работа была практически невозможна. К тому же я разошелся с А.Н.Фрумкиным по ряду вопросов, правда, имевших незначительное отношение к служебным, и подал заявление об уходе из зам. директоров. Я стремился уехать обратно в Москву, и мне удалось вскоре получить командировку. Мне казалось, что на старом пепелище в Москве я мог заниматься чем-либо полезным.

В Казани до моего отъезда произошло смешное, по существу, происшествие. Дело началось с разговоров о том, где сейчас находится И.А.Каблуков и чем он занимается. Среди академических химиков было немало людей, которые считали себя прямыми учениками Каблукова либо близко его знали. От безделья рассказывали друг другу «каблуковские» анекдоты и истории. Итак, разговоры о Каблукове были довольно частыми. Кто-то выразил сомнение — жив ли он? Ему было в то время 83 или 84 года. Не знаю, как это получилось, но версия о смерти Каблукова была принята как вполне правдоподобная. Умер и умер!

В такой обстановке кто-то из близких учеников Каблукова, кажется, А.Ф.Капустинский, высказал идею — организовать вечер памяти почетного академика И.А.Каблукова. Идея оказалась популярной и вполне осуществимой. Делать всем было, собственно, нечего, и такой вечер мог явиться не только развлечением для почти всех химиков, но и принес бы пользу его организаторам, скучавшим по работе.

Вспоминаю, как В.И.Спицын 41, А.Ф.Капустинский и другие ученики И.А.Каблукова захлопотали, уединяясь, что-то писали и т. д. И вот, наконец, появилось объявление о вечере, и в назначенное время собралось много народа. Докладчики — квалифицированные ученые — хорошо подготовились, и все слушали весьма внимательно около двух часов. Соскучилась ученая братия по работе, по непременным семинарам и ученым заседаниям. Вечер прошел блестяще. Он был, несомненно, событием в жизни ученых Химического отделения АН СССР и даже привлек внимание многих нехимиков. На вечер прибыл какой-то корреспондент «Известий», и уже на другой день была опубликована небольшая заметка о вечере памяти почетного академика И.А.Каблукова, который, по словам заметки, прошел тепло и т. д.

Однако следствия этого вечера оказались совершенно неожиданными. На очередной информации в среду О.Ю.Шмидт, покончив с официальной информацией, ухмыльнулся в бороду и сказал: «Я должен прочитать вам полученную мною телеграмму: „Прошу сообщить, когда я умер. Каблуков“». Телеграмма произвела большой эффект. Каблуков незадолго до этого был эвакуирован в Ташкент, но в Казани об этом не знали. Он случайно прочитал заметку в «Известиях» и прореагировал на нее телеграммой О.Ю.Шмидту. Он всегда был и сейчас оставался чудаком.

Я не помню сейчас точно, когда я выехал из Казани в командировку. Жизнь в Казани была мне совершенно не по нутру, и по служебным и личным обстоятельствам, о которых не стоит говорить. Поездка в Москву прошла вполне удовлетворительно. Поезда, направлявшиеся в Москву, были полупустыми, в то время как встречные поезда на восток были переполнены. Не помню, как я ехал, никаких необычных происшествий не было.

И вот я снова в Москве. За три недели моего отсутствия Москва заметно изменилась. В метро почти не было народу, но поезда ходили. На улицах также было очень мало пешеходов. Магазины были открыты, но в них почти ничего нужного не было. Но в большинстве гастрономических магазинов было в достаточном количестве кофе. Тогда его употребляли мало, и я также не имел еще привычки по утрам пить кофе, да и кофейной мельницы у меня не было. В общежитии на Малой Бронной оставалось еще несколько человек, хотя большинство комнат пустовали. Среди оставшихся в Москве был мой сосед по общежитию и по этажу В.Тищенко — украинец, специалист по антисейсмическому строительству. Он был большим любителем выпить и, кажется, впоследствии спился. Но выпить в то время в Москве было нечего. Бомбежки Москвы продолжались, причем вместо сравнительно безобидных зажигательных бомб немцы стали применять, с одной стороны, мощные бомбы-торпеды и мелкие бризантные бомбы, от которых вылетали по соседству с взрывом стекла. Большие бомбы очень неприятно визжали, и мне — любителю прогуляться по городу вечером — неоднократно приходилось, заслышав свист, нырять куда-либо в подворотню и ложиться. При всем этом как-то притупилось чувство новизны бомбежек. Некоторые бомбы причиняли довольно значительные разрушения. Так, при мне взорвались бомбы во дворе Университета, с разрушением памятника Ломоносову и повреждением Манежа. В главном здании Университета со стороны фасада были выбиты все стекла. Взорвалась бомба у Никитских ворот и в других местах. К сигналу тревоги я стал относиться куда спокойнее, и когда лежал на кровати, то просто не хотелось при сигнале подниматься.

В институтах Химического отделения АН СССР оставались несколько человек, которые по разным причинам не уехали из Москвы. Больше таких людей было в ИОНХе и в Институте горючих ископаемых. В целом же помещения институтов днем производили впечатление пустыни. В нашем институте оставался ученый секретарь А.А.Мухамедов — ижевский татарин, кончивший в свое время Институт красной профессуры и бывший мне знакомым по Горькому. Он был там директором Химико-технологического института 42. Когда-то он казался мне порядочным человеком, но оказалось, что у него сохранились восточные и даже мусульманские привычки, неискренность и т. д.