Николай Фигуровский - Я помню... [Автобиографические записки и воспоминания]

В начале июля начались бомбежки Москвы. Каждый вечер в затемненных помещениях мы ожидали появления немецких самолетов. Скоро мы как-то даже привыкли к режущим уши и сердце сигналам воздушной тревоги.

В нашем аспирантском общежитии на Малой Бронной скоро наступили перемены. Часть жильцов бесследно исчезли после первых же бомбардировок. Остальные, более уравновешенные люди организовали группу для защиты общежития (и здания Пробирной палаты) от пожара. В первое время немцы бросали много зажигательных бомб (термитных), причем совершенно бессистемно. Крупные бомбы они, несомненно, предназначали для более важных целей — для Кремля, Главного штаба и др. От Кремля самолеты врага успешно отгоняла зенитная артиллерия. Обстрел зениток был настолько интенсивным, что часто к нам на крышу, где мы сидели, наблюдая за падением бомб, падало со звоном множество осколков и мы не понимали, что и от них нам грозит опасность. Наша Малая Бронная была недалеко от Арбата. Немцы, не имея возможности прицельно бомбить Наркомат обороны и Кремль, сбрасывали свой груз где придется, но поближе к важным объектам. Таким образом, опасность попадания в наше здание крупных бомб была вполне реальной.

Итак, мы организовали дежурство на крыше во время бомбежек. Такие дежурства были, пожалуй, скучноваты. Мы не имели сколько-нибудь достаточного обзора и могли наблюдать, как немцы «развешивали фонари» (осветительные бомбы) в район Арбата. Град осколков сыпался на нас в результате обстрела зенитками. К окончанию каждой бомбежки в первое время я собирал целую коллекцию осколков, каждый из которых мог убить, так как некоторые из них пробивали железную крышу.

Пару раз нам пришлось тушить зажигательные бомбы, сбрасывать их с крыши или заливать водой. Однажды мы обнаружили зажигалку, пробившую крышу и зловеще светившуюся на чердаке, где, к счастью, было много песку, которым мы и засыпали термит. Все пока обходилось благополучно, и с утра начиналась нормальная жизнь. Однако однажды бомбежка продолжалась до 3 часов ночи, и, измучившись на крыше, я решил спокойно спать. Я тотчас же заснул и вскоре быстро вскочил от страшного грохота. Видно, упала совсем рядом большая бомба. Тяжелые шкафы и столы в квартире были сильно сдвинуты с места. Это упала бомба в многоэтажное здание на Трехпрудном переулке, совсем по соседству с нами. Хорошо, что окна были открыты и разбились только отдельные стекла. Видно, немцы освобождались от бомбового груза, не имев возможности бросить его на намеченные цели. Скоро действительно я услышал сигнал «отбой».

Еще в середине июля моя семья, главным образом под влиянием тещи, с перепугу бомбежками, выехала в Горький, забрав лишь кое-какое барахло. Но этот отъезд был явной ошибкой. Жизнь в Горьком оказалась для них исключительно тяжелой. Бомбежек избежать не удалось. Пришлось жить два года в холоде и голоде. Хотя их приютил, в конце концов, мой старый товарищ по духовной семинарии профессор М.И.Волский 36, жизнь в его квартире была исключительно тяжелой и в материальном и моральном отношении, настоящим мучением. Я жил в Москве один.

В обстановке частых ночных бомбежек скоро началась эвакуация из Москвы заводов, фабрик, различных учреждений, в том числе и институтов Академии Наук СССР. Эвакуация проходила в тяжелых условиях. Видимо, не существовало никакого плана эвакуации. Приходилось решать в каждом случае, куда выезжать и что брать с собою. На восток друг за другом уходили переполненные поезда с людьми и оборудованием. Москва стала пустеть.

В начале августа очередь эвакуироваться дошла и до нас. В Институте началась сутолока, складывали и упаковывали оборудование в надежде полностью развернуть работу на новом месте. Мне пришлось особенно туго. Надо было решать, брать или не брать те или иные приборы, как их упаковывать. Ящиков недоставало. Несколько дней подряд я почти не покидал институт (Б.Калужская, 31). К сожалению, а может быть и к счастью, многого не удалось взять. Оборудование непрерывно отвозилось машинами на Казанский вокзал. Помню, в последний день сборов я прибежал домой, чтобы срочно собрать все самые необходимые вещи. Закусив последний раз дома, что попалось, я, наконец, отправился на Казанский вокзал. До отхода поезда оставалось еще два часа. Только что я добрался до метро «Кропоткинская», как прозвучала воздушная тревога. Метро остановилось, все бежали в метро с узелками, с чемоданами, с детьми и т. д. Время шло. Тревога продолжалась, где-то взрывались бомбы. Все мои попытки добраться до Казанского вокзала оказались тщетными. Прошло назначенное время отправки поезда и мне уже ничего не оставалось делать, как отправляться домой по окончании тревоги.

Только через неделю примерно мне удалось уехать в Казань с одним из поездов с академическими учреждениями. На одной скамейке со мной оказался И.Е.Тамм 37— симпатичный человек, с которым мы спали по очереди на скамейке и вели разговоры в течение 4 дней, пока наш поезд прибыл в Казань.

Наконец, мы прибыли на место и попытались «устроиться». Сотрудники нашего Института и других институтов в подавляющем большинстве не могли найти себе помещения, хотя бы угла в жилой комнате. Пришлось размещаться в здании Университета, в знаменитом актовом зале. Откуда-то достали кровати, поставили их рядами в зале, и человек 200, в том числе и я, нашли себе пристанище. Жили здесь подряд и мужчины и женщины.

В такой обстановке жизнь проходила следующим образом. Утром все вставали и прежде всего заботились о завтраке. Нам были выданы талоны на завтрак в столовой. Но это был, собственно, не завтрак, лишь чашка жидкого холодного чая с кусочком хлеба. После завтрака наступали заботы о том, чего бы поесть. Иногда мы отправлялись на базар, в надежде сменять что-либо на картошку или хлеб. Но наплыв «хороших вещей» на базаре был исключительно велик и они, по существу, шли за бесценок. Наконец, наступало обеденное время. Столовая всегда переполнена. У каждого столика стояла очередь ожидавших. С кем мне не приходилось обедать вместе — с Л.К.Рамзиным 38, А.Ф.Иоффе 39и с другими знаменитостями такого рода. Но обед только разжигал аппетит. Он был совершенно безвкусным, порции были микроскопическими, подавались с длительной выдержкой. Однако все съедалось и тщательно вылизывалось. Об ужине я даже вспомнить чего-либо сейчас не могу. Все дни мы ходили с ощущением острого голода, с единственным желанием чего-либо съесть. Но ничего не было.

Лаборатории было развернуть негде, и поэтому никто не работал. Все свободное (от завтраков и обедов) время мы скучали, бродили по городу или сидели где-либо на лавочке, беседуя о том и сем. Особенно скучными и длинными казались вечера. Обычно вечером все толкались в актовом зале. В зависимости от характера каждого из нас, некоторые сидели на койках и вели тихие разговоры, другие бродили, громко разговаривая. Однако я не помню, чтобы разговоры выливались в выражения недовольства или взаимных жалоб на болезни и т. д. Заболеваний также не было заметно. Напряженность обстановки снимала самую возможность заболеть.