Николай Фигуровский - Я помню... [Автобиографические записки и воспоминания]

В подавленном настроении я ушел из его маленького кабинетика и направился во двор, где напротив стояло длинное двухэтажное здание. Второй этаж его состоял из длинного коридора, из которого был вход в десяток маленьких комнат — «камер». Скоро я выяснил, что это здание служило тюрьмой для особо опасных бандитов-антоновцев, пойманных, вероятно, не без нашего участия. В этом здании сидели эти бандиты в ожидании окончания следствия и приговора. По-видимому, отсюда некоторые из них отправлялись на расстрел. Я сразу же обратил внимание, что стены камер были исписаны многочисленными сентенциями сидевших здесь преступников. Сентенции были самыми различными, злобными, но чаще всего прощальными. Когда я попал в Тамбов много лет спустя, вероятно, году в 1958, я не смог найти этого здания (Советская, 33, если мне не изменяет память). Оно, вероятно, было уже снесено.

Писаря штаба артиллерии 19 с.д. оказались хорошими ребятами. Они быстро оказали мне необходимую помощь. Уже то обстоятельство, что адъютант отнесся ко мне очень плохо, вызывало их сочувствие. Быстро достали топчан, где-то нашли сено и набили мой матрацный мешок и отвели мне одну из камер, в которой стекла в окнах были выбиты, а дверь сильно провисла и не закрывалась. Так как стояла еще теплая погода, то эти неудобства были несущественны, и я расположился с некоторыми удобствами, правда, без стола и стула. Вскоре я заснул и проснулся лишь на другое утро. Дорога была тяжелой, вагон был переполнен и я спал очень мало.

На другое утро я явился в штаб, посмотрел, как появился адъютант, которому дежурный писарь отдал рапорт. Я выбрал место для работы в большой комнате, где сидели писаря, сел за парту и с помощью опытного старого писаря нашел в делах необходимые документы и приказы, которые касались моей деятельности. Документов было немного, я завел папку, сложил их и начал думать над планом действий. Никто меня не беспокоил. Я пошел, сделав, по-моему, на первый раз необходимые заметки, прогулялся по теперешней Советской улице, вернулся, где-то пообедал вместе с писарями, снова посидел в штабе, затем пил чай и прочее. Вечером мы долго в писарской компании беседовали о делах и об адъютанте.

Кажется, на третий или четвертый день я проснулся рано, попил чаю и от нечего делать пошел в штаб, сел за свою парту и начал сочинять какую-то инструкцию для начхимов полков, которых я еще не видел. Прошло с полчаса, и вдруг раздалась громкая команда: «Встать! Смирно!». Я по инерции вскочил и вдруг увидел, что это дежурный писарь по заведенному порядку отдает рапорт адъютанту. Так как это меня совершенно не касалось, я тотчас же сел и продолжал свое дело. Вот тут и поднялась буря. Адъютант подошел ко мне, крича с раздражением: «А Вы что? Разве не для Вас была команда?». Не помню, что, но я грубо сказал: в моем присутствии не имели права подавать такую команду, или же это могли сделать лишь с моего разрешения. Адъютант взбесился. Громко ругаясь, он отправился к начарту жаловаться на меня, как нарушителя воинской дисциплины.

Тут и началось. Старший писарь, как бы предчувствуя дальнейший ход событий, достал дело, в котором было пришито штатное расписание. Вот тут и обнаружилось, что моя должность приравнена к должности командира полка, и я, таким образом, должен носить три шпалы. Что это по сравнению с двумя кубиками адъютанта? Минуты через две старшего писаря потребовал начарт и как раз приказал принести штатное расписание. Когда все, к удовольствию писарей, посмотрели в соответствующие графы, все поняли, какую глупость сморозил адъютант. Я был вызван к начарту. Он впервые соблаговолил со мной познакомиться, принял меня страшно любезно и извинился за адъютанта. Мы впервые поговорили о необходимых мероприятиях с моей стороны по химической службе в дивизии.

Я вернулся за свою парту. Писаря от удовольствия хохотали и гадали, что же должен теперь делать адъютант. Видно, он получил значительный нагоняй, прежде всего за то, что не знал штатного расписания. Минут через 10 он вошел в нашу большую комнату (видно, здесь была когда-то школа) и, подойдя ко мне, громко извинился за свои действия, оправдываясь, что он не знал, каков мой чин. Я не стал кочевряжиться и отпустил его с миром. С тех пор он всегда первым почтительно здоровался, и в моем присутствии уже никогда не раздавалась команда: «Встать, смирно!» при входе в помещение адъютанта.

Впрочем, я занялся более оперативными делами. Стал ходить (и ездить) в полки, один из них стоял в Козлове (Мичуринске), стал посещать штаб дивизии, докладывая начальнику штаба свои проекты приказов и распоряжений.

С наступлением холодов жить в не отапливаемом помещении без окон стало невозможно. Я нашел квартиру у какой-то тамбовской толстой мещанки, которая вежливо выговорила мне по поводу курения. Я тогда курил махорку, покупавшуюся на базаре. В Тамбове ее было предостаточно. Как-то я купил на базаре целый мешок понравившейся мне махорки и поместил его под кровать, что вызвало негодование хозяйки. Я жил у нее месяца два и ушел от нее, поскольку выяснилось, что она имела на меня некоторые виды. А мне это не улыбалось.

Впрочем, в начале зимы командир дивизии приказал для лучшего оперативного руководства химической подготовкой в полках мне переселиться в штаб дивизии, который был очень далеко от квартиры. Мне снова пришлось приспособляться к обстоятельствам, и я поселился в штабе, где была столовая и на службу не надо было далеко ходить. Зимой штаб переселили на главную улицу города, в помещение бывшей казенной палаты. Помещение было огромное, но совершенно не топилось, и зимой стало очень холодно. Жили мы на 5-м этаже в хвосте здания, выходившем на главную улицу. Уборных в помещениях не было. Это было крайне мучительно. Ночью по малой нужде надо было, набросив шинель, бежать по длиннейшему коридору почти через все здание, спускаться с длиннейшей лестницы и, выбежав на улицу, надо было обойти половину здания, чтобы попасть во двор, в дальнем углу которого была уборная. На это требовалось не менее 10 минут. Тот, кто бывал в подобных ситуациях, представляет себе, насколько все это было мучительно. К тому же в сильные морозы приходилось возвращаться совершенно промерзшим на свою койку и, натянув на себя жидкую шинелишку, пытаться согреться. Одним словом, было очень плохо.

Штабные писаря, которые жили в соседних комнатах и также мерзли, скоро придумали усовершенствование. Исходя из допущения, что в ночное время по тротуару около здания никто не ходит, они вместо длительной беготни открывали окно и освобождались от давления. Скоро все стали поступать именно так. Но случилось однажды несчастие и кто-то из случайно проходивших внизу «пострадал». Готов был разгореться скандал, но в горсовете, видимо, поняли ситуацию, и вскоре мы были переведены в другое, красивое красное здание на правой стороне по дороге к вокзалу. Там я жил недели с две прямо в штабе, спал на столе, который надо было освобождать с наступлением утра и рабочего времени.