Николай Козлов - Хранить вечно

Из интересных папиных вещей была еще белая мраморная коробочка со старинными монетами и серебряной медалью — свидетельством об окончании Берлинского художественного училища.

Был охотничий сеттер Анитра, который всегда кидался навстречу папе, визжал и крутился вокруг него, а потом ложился на полу шинели, брошенной на кресло, и блаженно дремал.

На Мирдзу, Петю и Лилю он не обращал никакого внимания. Другое дело — щенок — овчарка Джек. Он встречает их визгом, кидается на грудь, пытается лизнуть в нос.

Грусть у детей скоро прошла, и они занялись подготовкой к давно задуманному путешествию на далекую, неведомую Колыму. Добытый у дворника большой ящик поставили в темном углу на лестнице черного хода, где никто не бывал.

Сюда, на базу «экспедиции», стаскивали все, что попадалось под руку: сухари, сахар, гвозди, пуговицы…

Вечерами на чердаке строились самые смелые планы, связанные с Колымой. На холодном и неуютном чердаке завывал ветер, что-то шуршало в темных углах. Становилось жутко. Но тогда зажигали батарейные фонарики, и страх проходил.

И чернокосая, похожая на отца, фантазерка Мирдза, и подвижный, как ртуть, сорванец Петя, и отчаянная Лиля-Кузнечик, на чьем лице солнце оставило веснушчатый крап, — все считали, что надо брать пример с отцов.

Они верили, что отцы вернутся. Они верили только в хорошее…

Дети оставались детьми.

Вторые сутки «Сахалин» в походе, а никто не знал, сколько дней будет продолжаться рейс. Никто, даже капитан Успенский. Его и Берзина часто видели на мостике. Но по их лицам нельзя было догадаться, что они встревожены.

Все успели привыкнуть к мертвой зыби, сопровождавшей корабль с рассвета, и жизнь на борту шла размеренно, по установленному Яном Яновичем «санаторному графику».

Вечером качка усилилась, кое-кому стало худо, и не все пришли к вечернему чаю, но добрейший Успенский уверял в кают-компании, улыбаясь в моржовые усы:

— Все идет как нельзя лучше! Не верьте радисту. Тайфун нас не настигнет. Он пройдет южнее. Нам пока ничто не угрожает, кроме детской качки.

После чая Калнынь ушел в каюту и снова сел за письмо-дневник:

11 января, 9 вечера.

К вечеру начал дуть ветер, еще больше взволновавший море, а сейчас, когда я пишу эти строки, корабль так сильно качает, что одной рукой я все время держусь за столик, чтобы не сползти со стула на пол. А мой большой мешок в углу около двери отбивает мне поклоны до земли.

Кругом гремит, грохочет; стучит где-то незакрытая дверь. Но капитан говорит, что это еще совсем ерунда, и смеется, когда я ковыляю, как пьяный. Кое-кто уже начинает «кормить» рыбу.

Я пока еще держусь, хотя не могу сказать, что эта качка мне очень приятна: так и кажется, что вот-вот, хочется или не хочется, а придется и мне принести свою жертву морскому богу…

Я только сейчас начал понимать, что означает «качка на море». Идешь по палубе, и вдруг кажется, будто пол у тебя под ногами проваливается и, если не удается найти, за что ухватиться, оказываешься на полу. Не придерживаясь, нельзя ступить ни шагу… У многих начинается морская болезнь. Я пока держусь…

Если бы Карл присоединился сейчас к веселому обществу в кают-компании, он увидел бы, как прекрасно держались все, кто остался там после чая. Судорожно раскачивались на карданных подвесах гроздья круглых матовых абажуров. Звенела посуда в буфете. Кипела, взлетая к пробкам, вода в графинах. По линолеуму стремительно перекатывался биллиардный шар, а Соловейчик, Фейгин и другие геологи из дружной пятерки вели себя так, будто они не впервые попали на море, а давно уже стали «морскими волками».

Правда, у Яши все время предательски сосало под ложечкой и к горлу подкатывал противный ком, но разве мог он признаться в этом? Соловейчик убеждал его, что если это называется морской качкой, то, очевидно, слухи о страшных тайфунах в Тихом океане, цунами, грозных штормах и прочем сильно преувеличены.

Наталья Истомина не посрамила чести прадедов-адмиралов и ходила по кают-компании широким мужским шагом, не придерживаясь за столики. Она беспрерывно курила папиросу за папиросой. Окончательно покоренный старпом Андрей мысленно называл ее «мечтой моряка».

Трое влюбленных на борту «Сахалина» не скрывали своих чувств от окружающих. Самым постоянным оказался Перн. Для синеокой Марии он придумывал ласковые и нежные имена. Влюбленному австрийцу Мария Бергут казалась королевой Марго, мечтательной и пылкой Маргаритой Валуа. Ей посвящали «оды» многие доморощенные поэты из числа пассажиров. Но бесспорными претендентами на сердце Марии считались только Антон Перн и Саша Кац, хотя австриец совсем не пользовался взаимностью. Мария по-прежнему относилась к нему с холодным пренебрежением.

Обладатель мифических миллионов — маленький, толстенький снабженец не был влюблен. Он лишь удачно разыгрывал эту роль, и его любимую песенку «Разменяйте мне семь миллионов…» Мария, как видно, принимала всерьез. Она смотрела на Сашу почти благосклонно и отвечала… «Ананасами в шампанском» Игоря Северянина.

Саша сделал круглые испуганные глаза и обратился к товарищам с шутливой речью:

— Граждане! Что ж это такое? Куда деваться несчастным влюбленным, у которых нет никаких миллионов? Сегодня она, видите ли, требует, чтобы ей подали ананасы в шампанском, а завтра — извольте налить шампанским ванну, в которой будет купаться! Верьте Кацу, этого следует ожидать от особ с королевским аппетитом. Нет уж увольте! Кац добровольно исключает себя из сонма унылых поклонников.

Старпом Андрей неотрывно смотрел на смуглое лицо Истоминой, заглядывал в серые насмешливые глаза. Но все это было бесполезно, ибо «мисс из знатной семьи» была даже не чужая невеста, как утверждал старпом в своей песенке, а чужая жена. Ее муж, радист Дмитрий Брылкин, позеленев от качки, сейчас лежал в каюте. И старпому не могли помочь ни роль гида Натальи на корабле, ни красочные рассказы о лазурных и южных морях и белых виллах, в которых живут жены моряков.

Третьей женщиной на корабле была сибирячка Ольга Давиденко, брюнетка с милым приветливым лицом, слегка тронутым оспой. Ольга ехала к мужу. Ее Иван попал в лагерь за какие-то проделки с золотишком, но дороже него у нее не было никого на свете. Свободные от вахты моряки, пытавшиеся поухаживать за сибирячкой, поняли ее состояние и оставили молодую женщину в покое.

Эдуард шутил в кают-компании вместе со всеми, был, как всегда, весел, но, когда Мария запела под гитару «Ананасы в шампанском», сразу помрачнел и вскоре ушел в свою каюту.

«Сахалин» качало все сильнее. Волна прыгала на иллюминатор, охватывая его зеленой пеной. Как маятник, раскачивался подвешенный на ремне чемодан-портфель желтой кожи. По красному дереву каютной обшивки суматошно бегали светлые блики и смутные тени. Скользила по полированному столику вишневая коробка папирос с золотым тиснением «Элита». Дзинькала бронзовая пепельница, подпрыгивали окурки. А Эдуард Петрович все курил и думал, не замечая, что пепел гаснущей папиросы, зажатой в зубах, припорошил петлицы, карманы солдатской гимнастерки.