Николай Козлов - Хранить вечно

Мария! Я хочу говорить стихами, перефразируя строки поэта:

Но я не умею писать стихи и пишу дневник, посвященный тебе и Кузнечику. Она будет читать его, когда станет большой.

Береги ее!

11 я н в а р я.

Милая Мария! Уже второй день, как я качаюсь на морских волнах. Когда только еще начало светать, мы вышли в открытое море, посылая последний привет бледно мерцающим огням маяков на берегу… Суждено ли нам еще увидеть этот берег?.. И когда это будет? Стою на капитанском мостике, душа переполнена, но поделиться не с кем. Чувствую себя одиноким, и поэтому немного грустно. Справа — все еще берег, слева — необозримая даль… Первый раз в жизни довелось увидеть тюленей. Их было много на льдинах. С приближением корабля они исчезали, только один подпустил совсем близко. Можно было ясно видеть его глаза, усатую морду…

Вошел Эпштейн, сосед Калныня по каюте, нечаянно взглянул на первую страницу дневника и решил, что сегодня тоже сядет за письмо Белле.

А Калнынь продолжал:

Около 12 часов льды кончились. Погода чудесная. Солнце. Многие ходят по палубе в одних гимнастерках. Море совсем спокойное. Только сегодня в 9 часов начало качать… Погода все еще теплая, как летом. У меня весь день открыт иллюминатор…

И Эдуард в своей каюте тоже писал Элит и тоже смотрел на море. До восхода солнца вода отливала сталью, совсем как на Каме. Он вспомнил о непрочитанном журнале и, закончив письмо, перелистал «Огонек».

Серая, невзрачная бумага… Когда его выпустили? 20 ноября 1931 года. Тогда еще не успели получить вишерскую. А как радовались журналисты и писатели, как приветствовали вишерцев на вечере, устроенном в их честь в редакции «Огонька». Чествовали как героев.

Это все Борис Левин. На Вишере не нашел нужных слов, а в Москве рассказал о строителях Михаилу Кольцову такое, что тот срочно созвал пресс-конференцию.

А вот и очерк о них, о вишерцах… Десять фотографий. Фотопанорама лесной биржи. Там, где раньше медведи удили рыбу. Главный корпус комбината… Зал бумажной машины… И люди, которые все это построили. Его портрет… В солдатской гимнастерке с петлицами без знаков различия и в фуражке со звездой. Алмазов, Лифшиц, Мордухай-Болтовской, Максов, Пемов — эти приедут на Колыму, дали слово. Инженеры Соколовский, Вейнов, Заборонок… Лучшие ударники Борисов, Власенко… Может, и эти приедут.

Да, многие приедут оттуда, многие. Надо, чтобы и на Колыме была такая же крепкая дружба. Ведь, как и любовь, она может дать трещину, а треснутый сосуд не звенит.

Берзин снова вернулся мыслями к Колыме. Главное, чтобы там, куда он едет, было все так же, как на Вишере. Ради этого он готов на все. Такая уж, видно, его судьба. Люди сквозь годы идут к любимой цели, а он все дальше уходит от нее.

На третьей странице «Огонька» Берзин увидел большое фото во всю полосу. Празднование четырнадцатой годовщины Октября в Москве. На трибуне Сталин в солдатской шинели и фуражке. В первом ряду, у гранитного угла, Рудзутак. В светлом макинтоше, в пенсне, правая рука у кепи. Задумался.

О чем думаешь, Ян? Не о друзьях ли, о которых надо помнить не только, когда они рядом?

Берзин выглянул в открытый иллюминатор. Волны лизали серыми языками дрожащий бок «Сахалина». Начиналась мертвая зыбь, по которой моряки узнают о приближении тайфуна.

У доброй вести — быстрые ноги. Но еще быстрее они — у худой. Из Владивостока и Хабаровска, обгоняя друг друга, прилетели радиограммы, и было неизвестно, какой из них можно верить. В одной сообщалось, что «Сахалин» затерло льдами, уже лопнуло шестьдесят четыре шпангоута, а «Литке» не может пробиться на помощь: израсходовано все топливо. Другая уверяла, что «Сахалин» потерял плавучесть и раздавлен льдами в Охотском море… Третья содержала известие, что «Сахалин» подошел к кромке льда у входа в бухту Нагаева и Берзина в тяжелом состоянии на носилках вынесли на лед.

Какая бы из этих новостей ни оказалась верной, ни одну из них нельзя сообщать Эльзе. Это твердо решил Алмазов, перебирая тревожные листки телеграмм, только что принесенных в московское представительство Дальстроя. Об этом он не скажет даже Ольге.

Но Эльза не могла не чувствовать: от нее что-то скрывают. Уже давно почтальоны не приносят от Эдуарда ни писем, ни телеграмм в домик по 1-му Труженикову переулку. Каждый день Эльза справлялась о судьбе экспедиции, приходила в представительство, к Алмазовым. Но ничего не было.

Ничего! Это самое страшное. Черная пустота, которая может скрыть все…

Время для нее остановилось, хотя по-прежнему весь день был заполнен делами. Ольга и Белла часто заставали ее за вязанием большой шерстяной шали с каймой. Она начала ее вязать сразу после проводов Эдуарда и надеялась кончить за время разлуки.

Эльза мечтала о том, что поедет к Эдуарду на Колыму и займется там фотографией, как на Вишере. Мечтала, надеялась и боялась подумать о том, что все может быть совсем иначе.

Когда становилось не по себе, она садилась за рояль и играла. Эдуард особенно любил Чайковского, Масснэ. Иногда играли его любимые вещи в четыре руки с Марией Калнынь, которая жила у Берзиных. Вместе легче жить ожиданием.

Эдуард много лет назад нарисовал картину: красные и белые розы на темном фоне. Такие же, как те, что Эльза подарила ему, когда он уходил на германский фронт, как те, что она принесла на Северный вокзал…

Сценки из ребячьей жизни украшали веселую детскую: девочка с яблоками, мальчик, умывающийся из таза, и все это залито солнцем.

Масляные краски хранились в красивых коробках: Эдуард надеялся, что придет еще время заняться живописью и с любовью поглядывал на них. Книги по архитектуре с прекрасными иллюстрациями и рихтеровская готовальня также ждали своего часа.

Все в этой комнате сделано Эдуардом или напоминает о нем…

Мирдза, Петя и Лиля-Кузнечик тоже было приуныли, глядя на грустных мам. Но их интересовало совсем другое. Прежде всего черный лакированный «роллс-ройс». Но «роллс-ройс» оставался для детей недосягаемой мечтой. Никакими силами нельзя было уговорить шофера, добродушного Яна Круминя, чтобы он покатал их: папа строго-настрого запретил это.

Пусть ходят пешком, и «роллс-ройс» этот вовсе не для увеселительных прогулок. Слова Эдуарда Петровича были для Круминя законом, и он был неумолим.

Столь же заманчива шашка в серебряных ножнах, стоявшая в углу за письменным столом. Ею наградили отца за то, что он помог раскрыть заговор Локкарта [30] В 1920 году Президиум Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета издал декрет об учреждении высокой награды — Почетного революционного оружия, или, как его еще называли, «золотого оружия». Только 21 человек получил эту высокую награду. . Наградили драгоценной шашкой, но золотых ножен не нашлось тогда во всей Республике. И еще его наградили орденом Красного Знамени, а потом, на Вишере, орденом Ленина, но куда спрятал ордена папа, было неизвестно.