Николай Козлов - Хранить вечно

Гостиничный номер Берзина превратился в штаб. Его завалили тюки и карты. Захлебываясь от бешеной гонки, дробно постукивала портативная пишущая машинка, и машинистке Истоминой не верилось, что все это происходит наяву.

Правнучка известных русских адмиралов Владимира и Константина Истоминых, Наталья унаследовала морскую, мятежную душу.

Неведомые края влекли Наталью, и после смерти отца она очутилась во Владивостоке. Ждала парохода в Петропавловск — направление туда взяла еще в Москве. И тут произошло то, что перевернуло всю ее жизнь. В ресторане «Золотой рог» за соседним с Наташиным столиком сидели молодые геологи. Они обратили внимание на высокую женщину со смуглым волевым лицом, густыми черными бровями и черными длинными косами: походит на казашку, но глаза явно русские, серые и мечтательные.

У молодых знакомства завязываются молниеносно. Подсели. Представились. Через несколько минут новые знакомые Истоминой знали о ней даже больше, чем она сама хотела сказать. Она решила ехать на Камчатку? Устарело! Это обжитый край. Они предлагают Колыму, как раз то, что ей надо. Ее согласие — и все остальное они берут на себя.

Два часа спустя она печатала первый приказ. С чьей-то легкой руки Истомина получила прозвище Графиня, хотя не имела отношения ни к каким графам. И ее захватил стиль работы Берзина.

Здесь все делалось немедленно, все вопросы решались без проволочек, и каждую бумагу нужно было печатать срочно. Никогда еще Наташе не приходилось работать в такой «вихревой» конторе, где, казалось, даже пишущая машинка ускоряла ход.

Этому же ритму подчинялись и снабженцы. Саша Кац прибегал в гостиницу ночью, и его нисколько не смущало предостережение о том, что в такое время по полутемным грязным улицам Владивостока нельзя ходить в одиночку и без оружия, что на знаменитой Миллионке и Семеновском базаре, где ютятся притоны и подпольно скупают золото, шныряют мрачные субъекты с ножами и кастетами.

Но именно во Владивостоке способности Каца дали первую осечку. Здесь блат не действовал без золота, а его у Саши не было.

И теперь он всюду провозглашал новую истину:

— Золото не бог, но полбога. Золото выше блата. Верьте Кацу. Но жажда золота ожесточает людей, как жажда крови. Это сказал Ламартин и подтверждает Кац. Золото — солнечные лучи, упавшие на землю. Так говорили халдеи. И это тоже свидетельствует Кац. Халдеи были башковитыми парнями. Злато — царь металлов, украшение мира и живительная влага для индустриализации. Это говорит уже сам Саша Кац. Попробуйте, несчастные бессребреники, поспорить.

С ним никто не спорил. Все смеялись. И тогда он делал страдальческое лицо и затягивал:

Золота никто не давал, и Кац возвращался к старой песне:

Больше всего досаждал он «несчастным бессребреникам» — молодым геологам.

— Вы жалкие мечтатели, — издевался он, — ищете золото, не зная ему цены. Если бы у Яшки в чемодане были не теплые вещи, а золотые слитки, он все равно проморгал бы их из-за своей крали.

Яков обижался. Чемодан этот стал притчей во языцех. Вот и Берзин сказал ему:

— Ну что тебе можно доверить?

Ему можно доверить все, но он не будет скорбеть о каком-то барахле. Вот что всегда холодно презирали мальчишки и девчонки, создавшие первую московскую коммуну комсомольской молодежи, в которой Яша воспитывался. Там даже галстук считался зловещим пережитком капитализма.

Яшу смущало только замечание Эдуарда Петровича:

— Своего добра не жалей, а это народное…

Но взамен пропавших теплых вещей Фейгину выдали новые, и сам Берзин обратил все это в шутку.

После телеграфного запроса в Москву прошло полдня, наступил вечер, а ответа из Совнаркома все не было. Оставшись в одиночестве, Берзин ходил, садился, опять шагал по номеру, закуривал, тотчас бросал папиросу, поминутно доставал карманные часы. Стрелки их, медлительные и невозмутимые, будто застыли на месте и не двигались.

Собственно, чего ему было волноваться? Он знает: рейс разрешат. Знает, что в ответной телеграмме будут слова: «Под вашу личную ответственность…» Что ж, он с радостью примет ее на себя. Он никогда не боялся разумного риска, не страшился ответственности и всегда с негодованием относился ко всем сверхбдительным, которые, подобно чеховскому человеку в футляре, перестраховываются на каждом шагу, опасаясь, как бы чего не вышло.

А если и в самом деле «Сахалин» раздавят льды и он не дождется помощи от ледореза «Литке»? Что ж, тогда они высадятся на ледяное поле, как те, кто пытался добраться до Северного полюса. И будут добираться до бухты Нагаева по льдам. Он рисовал себе картину рискованного путешествия, каждые десять минут посматривая на часы. В пепельнице выросла гора окурков, а он все закуривал новые папиросы.

Когда в дверь настойчиво постучали, Эдуард вздрогнул, будто внезапно выстрелили за его спиной, и рывком открыл дверь. Почтальон протянул ему правительственную телеграмму.

Вечером Берзин весело сказал геологам:

— Получена телеграмма из Москвы. Рейс разрешен. Под мою личную ответственность. Нос держать выше!

В тот же вечер приступили к погрузке. Отплытие было назначено на 6 января.

Но чья-то невидимая рука ставила новые преграды. Рейс переносили со дня на день. 7-е… 8-е… 9-е… Что-то снова надо согласовывать, утрясать, увязывать. Приходилось вновь сноситься с Москвой.

И Берзин посылал телеграммы, ходил в порт, в пароходство. Звонил в крайком, настаивал, требовал, доказывал, что все надо ускорить.

А однажды вечером, вернувшись в номер, раскрыл ожидавший его конверт без обратного адреса. Содержание аккуратно напечатанного без подписи письма было столь же кратким, сколь гнусным:

У вас еще есть время подумать и не забираться так далеко, что некому будет принести цветы на вашу могилу и ее никто не найдет.

Что это? Мистификация? Чья-то глупая шутка или угроза, с которой надо считаться?..

Может, это любители золота с Семеновского базара? Он разорвал в клочья бумажку, как когда-то грязный листок «Латвис» с угрозами по его адресу.

Исчезла боль в спине, и энергия утроилась. Чем меньше было шансов на немедленное отплытие, чем больше помех, тем быстрее и напористей он действовал. Временами даже терял хладнокровие, спокойствие и выдержку. Так равнинная широкая река, сдавленная на порогах каменной тесниной, обретает стремительность, вскипает клокочущими бурунами и рвется вперед, сметая все на своем пути. Какая уж тут «интеллигентская» мягкотелость, от которой предостерегал Рудзутак!

Посмотрел бы Рудзутак сейчас на Бороду, не то бы сказал. Бывает, конечно, с ним и такое, признавался себе Берзин. Ян видит его насквозь. Но ведь он — живой человек, и ничто человеческое ему не чуждо. Только всему свое место и время. А сейчас у него в мыслях лишь одно: скорей! скорей!