Николай Козлов - Хранить вечно

Стонет во сне Эпштейн: вот-вот будет он корчиться от приступа язвы желудка. Мирно посвистывает русоволосый Пуллериц. Богатырский храп колышет раскосмаченную бороду «адмирала».

Бодрствует только Берзин, принявший на свои плечи всю полноту ответственности за то, что будет.

Поезд замедляет ход и останавливается на какой-то маленькой станции. Эдуард выходит на подножку вагона. Глубокая ночь. Поезд стоит на самом берегу Байкала. В морозное небо летят снопы искр. К пыхтящему паровозу бегут тени с зажженными фонарями. А в другой стороне — все в безмолвной неподвижности под голубым светом луны.

Седой, древний Байкал смотрит черно-зеркальными глазами. Они искрятся и поблескивают, эти пятна обдутого ветрами льда. Байкал не спит, а дремлет, могучий и таинственный. Как хотелось бы передать на полотне настороженную тишину и призрачный ореол вокруг застывшей луны!..

Медленно движется поезд, набирая скорость, а Берзин все стоит у открытой двери вагона. Будто сама история проходит перед ним. Она втянула его в стремительный водоворот, сломала привычный жизненный уклад, тревогой отозвалась в сердцах человеческих. Она не отпускает его, не дает уйти в созерцание чего-то, не зависящего от времени.

Ему было суждено стать участником великих потрясений и трагедий, чувствовать причастность к событиям и общественным страстям, в столкновении которых заново рождается новый мир…

Жизнь, замедлившая движение в курьерском, снова убыстрила бег, когда Берзину пришлось задержаться в Хабаровске. Там прояснилось многое, и к высоким московским мандатам Берзина прибавилось еще три: особоуполномоченный по Колымскому краю Дальневосточного крайкома ВКП(б), крайисполкома и краевого управления ОГПУ.

Груз на широких плечах человека, облеченного этими полномочиями, был явно тяжел для одного, но краевое руководство не слишком с этим считалось.

К тому же человек не отказывался, с улыбкой принимал новые полномочия, и плечи его пока не гнулись.

Но Берзина сейчас беспокоила не «шапка Мономаха», а возможность прорваться в бухту Нагаева, которая с каждым днем становилась все менее вероятной. С Колымы шли тревожные вести: на старательских приисках «Цветметзолота» тысячи рабочих остались на зиму без продовольствия.

Бедствовали и геологи в тайге… Грузы застряли на складах. Цинга косила всех подряд. Главное управление колымскими приисками все провалило. Надвигалась катастрофа.

Руководство Охотско-Эвенского национального округа растерялось, без конца заседало, посылало в крайцентр решения и телеграммы, от которых не становилось легче.

…Поезд мчался сквозь ночь, взлетая с разбегу на уклоны, раскачиваясь на поворотах; за окнами вихрилась высвеченная морозная пыль. А Берзину казалось, что состав плетется, и он то и дело посматривал на часы: скорей, скорей, скорей!

Выйдя из вагона на владивостокском вокзале, Эдуард Петрович утонул в бурлящем потоке пассажиров, атакованных бородатыми носильщиками в белых фартуках, которые галдели, приставали и брались нести все, что угодно, за любую плату. Берзину было не до них.

Пять утра! Пока выберешься отсюда, разыщешь гостиницу, пока приведешь себя в порядок, пройдет еще часа два. Его никто не встретил: он не успел дать телеграмму. А к семи надо быть в порту. Дорога каждая минута. Навигация, наверное, уже закрыта…

Людская волна вынесла по ступенькам лестницы вверх, в зал ожидания, который напомнил ему о детстве: здесь такие же, как в рижском прославленном соборе, арочные окна, и над каждым в вышине по три окошка с расписными стеклами. Такие же колонны подпирают разрисованный потолок, и пол покрыт такими же узорными плитками.

Впечатление торжественной благопристойности сразу разрушилось, когда Эдуард прошел мимо шумного, утопавшего в табачном дыму ресторана: из открытой двери донеслась пьяная английская брань.

«И здесь иностранцы, всюду натыкаешься на них», — раздраженно подумал Берзин, торопясь к выходу в город. На вокзальной площади, у трамвайной остановки, он опять сразу узнал их по надменным лицам.

Громыхая и бренча, подошел облезлый трамвай. Англичане и американцы, толкая друг друга, заняли половину вагона. Вагоновожатый перебрался в противоположный тамбур, и трамвай пополз в обратную сторону.

«Ехал я и приехал, — раздраженно подумал Эдуард Петрович. — Поезд шел на восток, а пришел на запад».

Он заспешил к извозчику. Можно дойти и пешком — с ним только чемодан-портфель, а гостиница, как говорили, где-то недалеко. Но на извозчике вернее.

— В «Золотой рог»! — сказал он бородачу, и низкорослая мохнатая лошаденка, цокая подковами по гранитной брусчатке, засеменила через площадь, мимо огороженного штакетником скверика, где над голыми ветвями акации возвышался памятник Ленину.

Крутой трапециевидной крышей над пышным порталом с овальными сводами и резными колоннами, боковыми башнями с пирамидальными макушками и шпилями вокзал опять напомнил Эдуарду архитектуру милой сердцу Старой Риги. Как далеко она теперь!

Оглянувшись, он увидел за зданием вокзала, в бухте Золотой Рог, флаги иностранных кораблей. Их было много, больше, чем своих, советских. Берзин отвернулся и стал смотреть на мелькавшие перед ним дома.

Словоохотливый извозчик пояснил, что четырехэтажное здание, на крыше которого рабочий разбивает цепи земного шара, — Дворец Труда, а идущая вверх по площади улица, по которой сейчас едут, улица 25-го Октября.

Не успел Эдуард оглянуться, как пролетка, подпрыгнув на щербатом булыжнике, остановилась у перекрестка с главной, Ленинской улицей и извозчик показал на вывеску «Золотой рог».

В гостинице спали все, кроме Эпштейна: его разбудил мучительный приступ.

Морщась от боли, он пытался улыбнуться, приветствуя Берзина так, будто они не виделись давным-давно.

— Плохи наши дела, — сказал Лев Маркович. — Я успел побывать всюду. И в порту, и в пароходстве Совторгфлота, твердят одно и то же: о рейсе в Нагаево нечего и думать. Придется сидеть здесь и ждать до мая…

— До мая? А сегодня — второе января! Нет, Лев, нельзя ждать. Будем пробиваться!

— Попробуем. Но ледорез «Литке» ушел месяц назад выручать застрявшие суда…

— Пробьемся без ледореза, — твердо сказал Берзин. — Ты отдыхай. Я сейчас же займусь этим сам.

Эдуарда удивили и порадовали странности владивостокской погоды. Трудно поверить, что неделю назад здесь было тепло и люди ходили по улицам без пальто. А сейчас сухие и колючие северо-западные ветры делали чувствительным десятиградусный мороз. Но он еще не успел сковать бухту, и солнце по-прежнему ярко светало на совершенно безоблачном небе. Сама природа благоприятствовала им.