Николай Козлов - Хранить вечно

Пуллериц тоже не был поклонником спиртного и считал его абсолютно противопоказанным человеческому организму, но хотелось укрыться от лихой иркутской погоды. Спрятаться от нее в вагон не позволяло самолюбие: остальные стояли на платформе, а в выносливости он не должен уступать никому.

В ресторане, который «адмирал» разыскал быстро, больше половины столиков занимали англичане. Они размеренно и с явным удовольствием тянули русскую горькую, и Эдуард Петрович изредка ловил на себе их косые взгляды. Или, может, снова показалось, что кого-нибудь из этих джентльменов интересует его особа?

Против обыкновения Берзин выпил не одну, а три рюмки и этим подбодрил «адмирала». Тот основательно налег на водку, не обращая внимания на отчаянные протесты Пуллерица, и после каждой рюмки ловко бросал в рот горячие пельмени.

Лишь когда осовевший «адмирал» дал маху и пельмень, сорвавшись с вилки, застрял в пышной бороде, Эдуард Петрович решительно отодвинул от него графин. Ни новые эффектные тосты, предложенные Лапиным, ни жалобные взгляды и робкие просьбы: «Еще бы хоть одну-единственную!» — не возымели действия. Берзин был неумолим.

Брат «адмирала» — Густав Лапин не отставал от Эрнеста, и нельзя было больше давать им поблажки.

Эпштейн, как и Пуллериц, совсем не пил: даже одна рюмка могла обострить язву желудка. Чтобы не терять зря времени, он извлек фотоаппарат, с которым всю дорогу не расставался, и сделал несколько снимков. Сидевших против него «адмирала» и Калныня он запечатлел в тот момент, когда они чокались стаканами. Калнынь пил мало, как и Берзин. Карл во всем предпочитал умеренный образ жизни, и Лев Маркович это знал.

«Все-таки пусть потом оправдывается перед своей Марией, — улыбнулся Эпштейн. — Соседство уличает».

Но улыбка сразу же погасла, когда он вспомнил о Белле. Жена не смогла проводить его в Москве: заболела.

Как она теперь? Как сын? Лев Маркович помрачнел от тревожных мыслей и лишь из вежливости поддерживал общий разговор.

Перрон опустел. Дежурный дал отправление. Берзин на ходу вскочил в вагон. Первым, что бросилось в глаза в купе, был его собственный чемодан-портфель желтой кожи. Он лежал не совсем так, как его оставил Берзин, а был сдвинут с места. Чуть-чуть, всего на какие-нибудь два-три сантиметра… Но и это не ускользнуло от наметанного взгляда Берзина. Кто-то побывал в купе! Ведь оно было заперто! Что за дьявольщина?

Берзин быстро проверил содержимое портфеля, вытащив книги и бумаги. Все было на месте, и все цело. Захваченный из Москвы и еще не прочитанный номер «Огонька» с очерком о Вишере, книги Карпинского, Богдановича, Мейстера, Солдатова, Данна о золоте… Докладные записки и справки Билибина о колымских золотых месторождениях… Разная пустячная переписка…

Он не возил с собой секретных бумаг, был всегда достаточно осторожен, и вот — такой случай…

Здесь интерес могут представлять только билибинские документы, вернее, их копии, копии того, что начальник первой экспедиции Геолкома посылал в разные тресты и главки. В этих бумагах нет точных данных. Только предположения, и все же… Берзин отругал себя.

Но как проникли в закрытое купе?

Эдуард разыскал кондуктора. Тот клялся, что никого из посторонних в вагоне не было, сам он в купе не заходил и что начальнику просто померещилось, будто кто-то прикасался к его вещам.

Бородачи снова засели за преферанс. Все, кроме Калныня и Эпштейна. Тянули в свою компанию и Эдуарда Петровича, но ему было не до карт.

Калнынь, поправляя сползавшие очки, что-то писал — письмо жене или дневник. Эпштейн тоже сидел в стороне и, должно быть, рисовал в блокноте карикатуры.

И Берзин снова задумался. Надо бы заснуть. За день растрясло, побаливает спина. Но не спится. Стучат, стучат колеса. Подрагивают плюшевые занавески на окне, голубой абажур настольной лампы и байкальская вода в бутылке, взятая на память. Колеса будто выстукивают одно и то же: «Мы догоним, мы догоним… Не уйдешь, не уйдешь…»

Померк лунный свет за окном, как-то вдруг обрушилась на поезд черная, непроглядная ночь. Что такое? Не сразу догадался, что это туннель.

Пошли одни за другим туннели, пробитые сквозь байкальские скалы. Эдуард Петрович принялся перечитывать копии докладных и справок Билибина, врученных Рудзутаком накануне отъезда из Москвы.

Ян Эрнестович заметил тогда:

— Билибин, как видно, энтузиаст. Упорно и долго посылал свои выводы и предложения во все концы, по всем трестовским инстанциям, а на него там смотрели как на беспочвенного фантаста, чудака, даже считали маньяком…

Вот они, мысли одержимого Колымой человека, изложенные в очередном послании, которое, к счастью, попало в руки заместителя председателя Совета Труда и Обороны Рудзутака:

В результате работ возглавленной мною полуторагодовой геологоразведочной экспедиции на Колыму, организованной в 1928 году Геологическим комитетом в Ленинграде по договору и на средства «Союззолота», я вынес от Колымы впечатление, как от новой грандиозной металлогенической и, в частности, золотоносной провинции. Промышленные перспективы ее я оценивал самым оптимистическим образом.

По прибытии на «материк» я сделал соответствующее сообщение во Владивостоке в местном отделении «Союззолота». задержался на несколько дней в Иркутске и в Москве, где информировал о результатах работ и перспективах Колымы начальника «Востокзолота» Г. И. Перышкина и начальника «Союззолота» А. П. Серебровского. Везде меня слушали с большим вниманием, очень интересовались Колымой, но в мою оценку вносили большие поправки на мой «колымский патриотизм».

Во Владивостоке мне прямо заявили: «Все-таки Колыме далеко до Калара».

Вернувшись в декабре 1930 года в Ленинград, я принялся усиленно пропагандировать Колыму. Без большого труда мне удалось добиться организации в 1930 году новой Колымской экспедиции.

В мае этого года экспедиция во главе с В. А. Цареградским выехала из Ленинграда. Вместе с тем и по линии «Союззолота» шла усиленная заброска на Колыму новых кадров старателей, продовольственного и технического снабжения…

Благодаря моему «колымскому патриотизму» мне удалось привлечь внимание к Колыме, но все-таки не в такой мере, как этого хотелось…

Применяя геолого-статистический метод, я попытался в цифровом выражении оценить золотопромышленные перспективы Колымы. Получились цифры, которые меня самого приводили сначала в священный ужас.

С этими цифрами я стал ратовать за Колыму. В зиму 1930—1931 годов мне пришлось сделать бесконечное количество докладов, писать докладные записки, уговаривать, убеждать, доказывать. Одни первый раз в жизни слышали о Колыме и наивно спрашивали: «А золото там вообще обнаружено?» Другие, уже слышавшие о ней, считали мои цифры фантастическими, нереальными, требовали разведанных запасов.