Николай Козлов - Хранить вечно

Эпштейн фотографировал помещения судна и его обитателей и, конечно, не упустил случая запечатлеть Эрнеста Лапина в его великолепном морском виде. Эпштейн несколько повеселел и даже сочинил незатейливые частушки.

Первая стрела была пущена в Яшу, хотя все уже успели забыть о злосчастной истории с чемоданом:

Второй удар был нанесен Перну, который продолжал безнадежно вздыхать возле Марии, по-прежнему не обращавшей на него внимания.

Бедный Антон не подозревал, что над ним смеются. Он пристроился на палубе поближе к Марии, старался заглянуть в синие, такие загадочные для него глаза и слушал, как она пела. В такт гитарным аккордам Мария встряхивала кудрями и бросала взгляды на Берзина, а он даже не смотрел на нее.

Эдуард сочувствовал Перну и сердился на тех, кто смеется над ним. «Умный человек может влюбиться только как безумный, но не как дурак», — думал он.

А Наталья Истомина, или Графиня, как ее теперь все звали, покорила маленького, стремительного старпома Андрея. Он водил правнучку адмиралов по кораблю и объяснял, что такое спардек, твиндек и камбуз.

Старпом мурлыкал, перебирая струны гитары:

«Сахалин» выходил из бухты, почти свободной ото льда. Лишь у берегов линией тянулась кромка припая.

— Пока нам везет, — сказал капитан. — Внутренняя часть Золотого Рога обычно замерзает в конце декабря. В это время люди уже ходят по льду из города на Чуркин мыс, ездят на телегах и санях по Амурскому заливу. Но в Охотском море придется туго, — Иван Михайлович улыбнулся. — Японское радио назвало нас авантюристами…

Карл Калнынь стоял рядом с Берзиным и Успенским, щурился дальнозоркими глазами на ослепительное море, прислушивался к звукам гитары и постепенно настраивался на лирический лад.

К этой группе тяготели и остальные «бородачи», а молодежь, к которой примыкал и Саша Кац, группировалась вокруг Григорьева и Соловейчика.

В заливе, где плавали белые льдины, море сверкало, как расплавленное золото. Через несколько дней они срастутся в сплошное ледяное поле, а пока они не мешали ходу корабля. Черными пятнами лежали на них и грелись на солнце тюлени.

— На дне Японского моря погребены россыпи золота, — заметил Соловейчик. — И все море можно назвать золотым. Здесь на тонну воды приходится его двадцать миллиграммов. Один Амур ежечасно выносит в море до килограмма золота. За год — больше, чем добывается его по всей Европе.

— Ну, и что ты хочешь предложить? — подозрительно спросил Фейгин.

— Думаю, когда-нибудь люди научатся добывать золото с морского дна и из воды.

— Это произойдет значительно позже, чем мы полетим на Луну, — возразил Григорьев. — Надо сначала добыть то, что находится на суше. Пока открыто не более сотой части запасов, а добывается и того меньше.

— Вы — жалкие мечтатели, — вмешался в разговор Кац. — Не учитываете, во сколько миллионов обходятся ваши прожекты. Ваше золото будет стоить дороже золота, верьте Кацу.

За неторопливыми разговорами на палубе прошла первая половина дня. Обедали все вместе в просторной кают-компании. Там рядом с картой Японского и Охотского морей уже висели первый номер стенгазеты «Дальстрой» и расписание лекций на ближайшую неделю: «Вечная мерзлота», «Строительство на вечномерзлых грунтах», «Перспективы золотой Колымы», «Как предупредить цингу».

Чувствовалась работа парторга. И тут же был наклеен бланк радиограммы с первым сообщением из Москвы.

Семьи всех участников экспедиции здоровы тчк Целуют вас зпт желают доброго пути тчк А л м а з о в

Такие радиограммы будут приходить каждый день.

Подобная работа не могла вполне удовлетворить Порфирия Григорьева. Парторг экспедиции потому и отправился в столь далекий и трудный путь, что стремился приложить свою энергию к делам крупного масштаба и широкого размаха, требующим полной отдачи сил и способностей, хотя не гнушался и мелких, будничных дел.

Где-нибудь на поле боя или в колымской тайге перед Порфирием открылось бы куда больше возможностей развернуть свои организаторские способности и проявить решительность. Но гражданская война уже давно кончилась, новых военных конфликтов после КВЖД еще не предвиделось, а Колыма еще не начиналась… Вот и приходилось пока ограничиваться организацией лекций и бесед, выпуском стенгазеты, устройством шахматных баталий — всем тем, что позволяло держать участников экспедиции в курсе событий, готовить их к тому, что предстояло встретить на Колыме, и поднимать их настроение.

Первый вечер в море ознаменовался посрамлением «бородачей». Сначала они сражались в преферанс друг с другом — Берзин, Лапин, Рылов и Балынь. Потом это надоело, и Эдуард Петрович бросил вызов молодежи.

За ее честь уполномочили постоять Соловейчика: он среди безбородых был единственным, кто имел некоторое представление о преферансе.

Его предупредили:

— Покажи этим дедам. Попробуй только проиграть!

Балынь освободил место Иосифу. Поле битвы — два привинченных к полу столика — окружили болельщики. Каждый считал долгом вставить словечко, чтобы сбить спесь с «бородачей». Атмосфера накалилась до предела.

Соловейчик и сам не поверил тому, что после двухчасовой игры он оказался победителем.

Долго не расходились из кают-компании. В шахматном турнире чемпионом тоже стал Соловейчик, и рядом со стенгазетой появилась турнирная таблица.

Жизнь на корабле шла своим чередом. В кают-компании было весело и уютно, лился мягкий свет из-под матовых абажуров. В квадратные иллюминаторы заглядывало бегущее темное море, словно подсвеченное изнутри яркой голубизной.

Было уже совсем поздно, когда Фейгин вышел на палубу. Отсюда не хотелось уходить. Море в полумраке горело. Льдины, расколотые форштевнем, излучали зеленоватый фантастический свет.

Чудесное свечение искрилось в глазах, и темневшую у борта фигуру, казалось, окружало фосфорическим ореолом. Фейгин решил записывать все. Пусть он останется незаметным рядовым, но сохранит память о событиях, свидетелем и участником которых стал.

Утром следующего дня капитан провел на карте в кают-компании первую красную черту и записал координаты: «11 января, 7 часов 00 минут. Широта 44-20. Долгота 136-36,5».

В тот же день Карл Калнынь начал свой дневник. Тяжелое настроение, не покидавшее его с тех пор, как он расстался с женой и дочерью, постепенно рассеивалось под впечатлением удачно начатого рейса. Через иллюминатор он посматривал на зеленую волну, проносившуюся у борта, и писал, то и дело поправляя сползавшие на нос очки: