Николай Козлов - Хранить вечно

Раковский позавидовал мужеству Александра, хоть и сам ни в чем не уступал Швецову. Рослый, подтянутый, необыкновенно подвижный таежник в облезлой тарбаганьей шапке с длинными ушами и собачьих унтах в одиночку отправился из Среднекана на Индигирку.

Отправился без долгих сборов, будто на загородную прогулку в дачном поезде. Лишь поплотнее набил «сидор» и покрепче увязал на нарте палатку, печурку и продовольствие. А перед отъездом помахал провожавшим мозолистой огромной ручищей и сказал:

— Ну, пока!

Будто не две с половиной тысячи верст туда и обратно, без дорог, через глухие горы и тайгу предстояло преодолеть ему одному, а какой-нибудь пустячный, по колымским понятиям, путь верст этак в триста, который можно пройти на лыжах.

Ну, и качали же его старатели, когда он вернулся с мукой! И было за что: он один спас от верной гибели сотни людей.

Раковский нахмурился. Когда же будет порядок со снабжением? Чем занимаются там, в Нагаеве, где склады ломятся от продуктов, и почему пятьсот километров от побережья до золотой Колымы непреодолимы для снабженцев «Цветметзолота»? Какая нелегкая дернула снабженцев во главе с Антоновичем послать в тайгу из Нагаева упряжки собак, половина которых погибла, а остальные съели больше, чем привезли! И почему никак не дойдут до приисков и полевых партий оленьи транспорты? Что это, беспечность? Нераспорядительность? Злой умысел?

Нарты швыряло из стороны в сторону, скрипели копылья. Сергей чертил пяткой по снегу, чтобы не опрокинуться, и все торопил оленей и покрикивал на упряжку. Пара оленей, встряхивая ветвистыми рогами, дружно, рывками натягивала алыки — вот-вот оторвутся! — и пускалась вскачь, обгоняя переднюю упряжку каюра. Стройные ноги мелькали в бешеном ритме и временами били в передок. Перед глазами Раковского подскакивали заиндевевшие короткохвостые крупы. В лицо из-под копыт летела снежная пыль. То и дело больно ударяли по голове и рукам комья оледеневшего снега, а все казалось, что едут слишком медленно.

Скорей, скорей!..

Они останавливались через каждые три-четыре часа, чтобы дать отдохнуть оленям. Каюр выбирал укрытое местечко в распадке, где снег рыхл и неглубок, и, пока путники разводили костер, пили чай, олени уже раскапывали из-под снега лишайник.

Каюр умоляюще смотрел на Раковского узкими карими глазами, и обожженное ветрами скуластое лицо расплывалось в предвкушении близкого и в то же время далекого блаженства. Но Раковский молчал.

А каюр не унимался:

— Хороший ты человек, Сэргэй. Сим бир саха. Родной ты для нас человек, и сам совсем как якут. По-нашему говорить умеешь… Ну что тебе стоит, а? По одной?..

— Нельзя, — твердо отрезал Раковский. — Не выйдет. После спирта потянет на сон. А нам нельзя. Нам надо спешить. Там, — он кивнул на синевато-снежные зубцы гор в туманной дымке, — люди считают каждый день и час. А мы… Нет! Сказано нет — и точка!

Спорить было бесполезно. Пришлось довольствоваться кирпичным чаем крепчайшей заварки, который уже закипел. Оба пили маленькими глотками из закопченных кружек, обжигаясь и крякая от удовольствия, со строганиной вприкуску.

Мерзлая рыбина, плитка шоколада на двоих и несколько заварок чая — все, на что они могли рассчитывать до ближайшего зимовья на половине пути, а до него двести с лишним верст, и еще неизвестно, есть ли там какие-нибудь запасы.

Потом они снова мчались. По сторонам взбегали на крутые горбатые сопки скорбные, искореженные ветрами и стужей лиственницы. Перед глазами открывались мрачные каньоны с головокружительными прижимами, русла застывших рек с чернеющими полыньями, набухшие, окутанные белым туманом предательские наледи. В одной из них, на речке Оротукан, они увидели кладбище замерзших собак с разбросанными нартами…

Это были упряжки, которые так и не дошли до Среднекана.

Медленно тянулось время, и тусклое, холодное солнце будто висело неподвижно над землей. К полудню морозный молочный туман стал сгущаться, и солнечный лимонный круг заалел, потом превратился в оранжевое пятно, которое еле просвечивало сквозь мглу. К вечеру вдруг стало теплеть, и с мрачного неба на горизонте на них смотрел дымно-багровый, зловещий глаз.

«Быть завтра пурге, — подумал Раковский. — Успеть бы добраться до зимовья».

Уже совсем стемнело, когда им навстречу вынеслась оленья упряжка. Незнакомец застопорил нарту. Лица его не было видно в темноте. Попыхивая огоньком трубки, он сказал то, что обычно говорят здесь при встречах:

— Дорово! Капсэ бар? Новости есть?

— Суох эн капсэ, — ответил Раковский. — Новостей нет. Сам говори.

— На побережье ждут новую власть. Улахан киги — большой человек едет на Колыму. У самого Ленина ходил в догорах. Улахан киги по имени Берзин. С ним новая власть по имени Дальстрой.

Это была действительно потрясающая новость. Раковский знал: «торбасное» таежное радио — капсэ пользуется только проверенными слухами.

Значит, наступают новые времена. Значит, создана новая государственная организация, которая наведет порядок в «цветметзолотовской» неразберихе. Здорово! По этому поводу можно и выпить. По самой маленькой…

Сергей осторожно, как спеленатого младенца, извлек заветную бутыль, и каждый по очереди приложился к закопченной кружке.

Каюр никак не мог объяснить, что произошло с непреклонным Сергеем, и приписал счастливое чудо магическому действию новостей, которые привез с собой земляк-якут.

Он их запомнит, эти капсэ, и будет передавать всем:

— Идет Улахан киги… Большой человек идет… И зовут его Берзин…

Разъехались люди в ночной тайге: один к Среднекану, другие к Нагаеву. В морозном сиянии всходила над черными сопками молодая луна, и от оленьих упряжек по голубому снегу протянулись стремительные синие тени. Курилась поземка, острые ледяные пластинки рассыпались и звенели на ветру.

Монотонно пели полозья.

Неутомимый ходок колымской тайги Раковский бежал, будто подгоняя себя, ровной рысью.

А каюр, тяжело печатая размеренный шаг, приговаривал в такт, чтобы не забыть:

— Дальстрой… Берзин… Дальстрой… Берзин…

Э. П. Берзин, командир первого легкого артиллерийского дивизиона.

Анкета Э. П. Берзина.