Виктор Петелин - Заволжье: Документальное повествование

— Да в первые дни не находил себе места. Какой-то рок преследует меня.

— Когда я представляю себе ту обстановку, в какой застал тебя тогда, через год после смерти мамы, зимой, мне становится ужасно тяжело и жалко тебя, ведь это бездольность какая-то. Именно этого тебе теперь надо избегнуть.

— А как твои дела, я кое-что читал, конечно, но все время болела Екатерина Александровна и было очень мало времени.

— Не будем сейчас говорить обо мне. Дела идут очень хорошо, много работаю, да и критики хвалят, издатели просят что-нибудь им дать.

— Я очень рад, Леля, за тебя. Как мама бы порадовалась твоим успехам.

Толстой очень обрадовался приезду отчима, потому что последний год у них сложились натянутые отношения. Сам Алексей Аполлонович виноват в этом; занятый своими делами, как-то незаметно, может, для себя отошел от своей прежней родни и только после смерти второй жены снова почувствовал прилив прежних чувств. И Алексей Толстой простил ему, увидев его таким удрученным и жалким. Только тетя Маша, тоже приехавшая погостить к любимому племяннику, не могла простить Бострому его годового молчания и говорила Толстому, по-своему объясняя сложившиеся за последнее время отношения между ними:

— Вот ведь, Алеханушка, никого у него не осталось, кроме тебя. А когда жива была Екатерина, ему было не до тебя. Помалкивал. Значит, когда человек несчастен, он всегда будто что скрывает, и это чувствуется, а может, тяжело было писать, что не мог уплатить тебе... Вот и выходит неискренность и натянутость. Не бобра убил, солоно она ему, эта Екатерина, приходилась, а сознаться было стыдно, что ошибся. И говорят ведь, было счастье, не ищи другого. И верно, другой мамы не найдешь, не оттого, что сестра она мне, а душа ее чистая была, да и набаловала она его очень, все по его делала.

— Да я все собираюсь заняться мамиными литературными делами. Хорошо бы издать ее книги в каком нибудь издательстве, да пока времени нет, надо самому пока закрепиться.

— Недавно видела маму во сне. Я ее помянула вместе с дедушкой и бабушкой: меня отец так учил. Если кто во сне придет, всегда помянуть надо. Как Соня сама переходит в православие, по своей охоте или ты ее заставляешь?

— Сама, конечно. Она же понимает, что без этого не поженят нас. А ты сама с ней поговори...

— Опасаюсь говорить об этом... Она молчит. А иногда молчание нужно для самоуглубления. Ведь духовная наша сторона так нежна и деликатна, что я всегда подхожу с большой опаской к этим вопросам.

Приездом Марии Леонтьевны Толстой воспользовался и для того, чтобы еще кое-что расспросить се о деде и прадеде: роман был закончен и шла окончательная его доработка перед сдачей в альманах «Шиповник».

Роман Толстого пришелся как раз кстати: наметился поворот от мелких форм к более крупным, и появление романа Толстого не прошло незамеченным, как и появление его трех книг почти одновременно.

Михаил Кузмин отмечал в своем очередном обзоре «Заметки о русской беллетристике», что в прозе наблюдается тяготение к воссозданию формы романа, «который дал бы нам отражение современности не в распыленных осколках, как то было в чеховское и послечеховское безвременье, а в цельных, хотя бы и небольших зеркалах... Нужно сознаться, что русские зеркала часто бывают «кривыми» и дают отражения пристрастные, со сгущенными тенями, но эта кривизна, сама по себе характерно русская, заимствованная Ф. Сологубом, А. Ремизовым, гр. А. Толстым и А. Белым от Гоголя, Салтыкова и Лескова, — происхождения хорошего и не мешает нам видеть в «кривом зеркале» не кривую действительность». Кузмин высказывал предположение, что русская проза находится на пороге нового бытового символико-реалистического романа. И это предположение он основывал на том, что появились замечательные рассказы и повести Алексея Толстого: в «Альманахе для всех» (№ 1 за 1910 г.) «совсем рядом с Ремизовым и нисколько не теряя от этого соседства, помещен очень примечательный рассказ гр. Ал. Толстого. Приходится только удивляться, до какой степени у этого автора все, вплоть до нелепостей, — свое, собственное» («Аполлон», 1910, № 7). В следующем номере «Аполлона» тот же Кузмин писал: «Гр. А. Толстой дал широкую бытоописательную повесть «Заволжье», где несколько сгущенными красками изображены поколения отживающего, одичавшего дворянства, наводящие на достаточно печальные мысли. Автору особенно удаются картины именно бытоописательные, места же более психологические, как например сцена Сергея с Верой сейчас после того, как она дала согласие на брак с другим, значительно слабее. Нам кажется, что выдумка тоже не принадлежит к сильным сторонам гр. Толстого, но в этой повести это не чувствуется, настолько обильный и интересный материал дает сама жизнь, описываемая автором. Во всяком случае эта повесть — произведение наиболее значительное в сборнике «Шиповник», кн. 12 за 1910 г. — В. П .) и можно только поздравить «Шиповник» за такое «обновление вещества», как привлечение гр. Толстого к участию в альманахе» («Аполлон», 1910, № 8).

Рецензируя журнал «Остров» (1909, № 2), Михаил Кузмин снова выделяет подлинность таланта Толстого: «Гр. А. Толстой ни слова не говорит о том, какой он был солнечный, но подлинный восторг древнего или будущего солнца заражает при чтении его «солнечных песен». Насколько нам известно, это — первая вещь гр. Толстого в таком роде, за которой последовал ряд других, может быть более совершенных, но в этом запеве так много подлинной пряности, искренности, глубокого и наивного чувствования мифа, что он пленит любое сердце, воображение и ухо, не закрытые к солнечным русским чарам».

Валентин Кривич в «Заметках о русской беллетристике» отметил рассказ Толстого «Архип», опубликованный в «Новом журнале для всех», подчеркнул, что «у графа А. Н. Толстого есть и свои краски и свои слова». В следующем, третьем, номере «Аполлона» высказал добрые слова о «Сорочьих сказках» Макс Волошин: Книга «так непосредственна, так подлинна, что ее не хочется пересказывать — ее хочется процитировать всю с начала до конца. Это одна из тех книг, которые будут много читаться, но о них не будут говорить. Последние годы дали русской литературе прекрасных сказочников. Мы имели сказки Сологуба, сказки Ремизова, теперь сказки Толстого. Трудно отдать предпочтение какой-нибудь из этих книг перед другими. Внешние приметы стиля и языка в них схожи и свидетельствуют о единой литературной эпохе, но внутренние родники творчества глубоко различны. Сказки Сологуба —это хитрые и умные притчи, облеченные в простые и ясные формы великолепного языка. Их стиль четок и ароматичен, их линии не сложны, но в глубине их замыслов кроется вся сложность иронии, нежность души переплетена в них с жестокостью, и в каждой строке расставлены западни и волчьи ямы для читателя. Это сказки не для детей. Но взрослый, вступивший в их мир, начинает себя чувствовать ребенком, запутавшимся в сложных сетях души их автора. Сказки Сологуба — как бы исторический мост между современным пониманием сказки и сказками Щедрина.