Виктор Петелин - Заволжье: Документальное повествование

В начале своего творческого пути Алексей Толстой, прочитав повесть Ремизова «Часы», сам попытался дать что-то подобное по замыслу в рассказе «Старая башня», но тема таинственного в его рассказе решалась все-таки, несмотря на подражание, по-своему, реалистически. Сейчас Толстой творчески далеко отошел от Ремизова, но сохранил к нему душевную расположенность. Уж больно сам-то Алексей Михайлович, с его поразительной сердечностью и задушевностью, привлекал его, и они с Соней часто бывали у него в его словно заколдованном царстве. За всем этим внешним чудачеством, забавной игрой, бесхитростными развлечениями Алексей Толстой чувствовал нежное сердце и беспокойную душу человека, чуткого к горю народному, переживающего вместе с ним все тяготы его и беды. Алексей Толстой видел, с какой затаенной болью в сердце смотрит на мир Ремизов, смотрит исподлобья и стремится во всем дойти до последней черты. Почти все, что выходило из-под пера Алексея Михайловича, поражало Толстого своей обнаженностью переживаний подпольного человека, поверившего в свое падение и в свое неверие с бескомпромиссностью исступленного атеиста. Толстой удивлялся многообразию пластов, которые поднимал художник в своих повестях и рассказах: тут ирония и жестокость, соблазны и вопросы, отчаяние и сумасшествие, нравственное самоистязание современного искателя крайних опытов и ненависть к поискам мещанского благополучия.

Не раз в критике и в домашних разговорах заходила речь о влиянии на Ремизова Достоевского и Гоголя. Да и без этой настойчивой повторяемости подобных разговоров Алексею Николаевичу было ясно, что тема подполья, впервые открытая миру Достоевским, овладела душою Ремизова. Но разговоры о их влияниях на этого художника нисколько не умаляли в его глазах высокого отношения к самой личности А. М. Ремизова, сказочника и балагура, драматурга и прозаика, самостоятельного и цельного в своих художественных поисках.

Бывая у Ремизова, Толстой и не пытался разобраться во всех сложностях его творческой личности, он просто высоко ценил его искусство, преклонялся пред его мастерством, оригинальностью, но ему порой было не по себе от его лукавой улыбки, словно застывшей на утомленных губах. Толстой иной раз и опасался оставаться с ним наедине: настолько беседы с ним утомляли его какой-то неясностью, загадочностью и противоречивостью. Он весь был словно набит ассоциациями, образами, загадками. В нем шла незримая, подспудная жизнь, которую редко кто мог постигнуть. Пожалуй, только В. В. Розанов находил удовольствие в беседе с ним. И А. Толстой не раз видел, как они весело о чем-то говорили, понимая друг друга с полуслова.

На вечерах А. Ремизова бывали очень разные люди, со всеми хозяин был в хороших, приятельских отношениях. И глядя на него, Толстой удивлялся, как ему удается это. Только потом уже, читая «Крестовые сестры», он, наткнувшись на признание Маракулина о том, что «самые противоположные мнения его нисколько не пугали и он со всеми был готов согласиться, считая всякого по-своему правым», понял, в чем заключается тайна духовного примиренчества А. Ремизова. «У меня есть песни...» — вот слова, все объясняющие в нем: вы мучаетесь, страдаете, вам плохо, люди, а у меня есть песни, мне хорошо... И может, Алексей Михайлович соглашается со всеми мнениями не от равнодушия, как это обычно бывает, а оттого, что душа его поет и жаждет песен, а поэтому все мнения, сколь бы различны ни были, не находят места в его душе, переполненной музыкой. И особенно нравился Толстому Ремизов тем, что он был глубоко национальным художником, мучительно переживавшим все муки и томления своих исступленных героев. Он неразрывно связан с отечественными традициями правдивого изображения действительности, вплоть до самых темных ее сторон. Он не сторонний наблюдатель, по-своему остро, глубоко переживает все самое страшное и безысходное, что происходит с его героями. Сколько же сил, поражался Алексей Толстой, в этом маленьком, худеньком человечке... «Завернувшись в клетчатый плед, придумывая неожиданные словесные каламбуры, — вспоминает С. Дымшиц, — Ремизов любил рассказывать сюжеты из «Четии Миней», пересыпая их порнографическими отступлениями. В местах наиболее рискованных он просил дам удалиться в соседнюю комнату, и Алексею Николаевичу доставляло удовольствие обнаруживать дородную супругу Ремизова — Серафиму Павловну подслушивающей мужнины сальности».

В эту зиму Алексей Толстой часто бывал у Федора Сологуба, одного из остроумнейших и гостеприимнейших людей Петербурга. Правда, сам Федор Кузьмич не очень-то был разговорчивым собеседником, но уж если заговорит, то его каламбуры и остроты сразу обходили чуть ли не весь литературный Петербург. Однажды на одной из очередных «сред» Вячеслава Иванова Валерий Брюсов читал стихи, посвященные «тайнам загробного мира». Как обычно, после чтения стихов началось их обсуждение. Все присутствовавшие выражали свое восторженное отношение к этим стихам. Только один Федор Сологуб спокойно отмалчивался.

— Ну а вы, Федор Кузьмич, почему не скажете своего мнения, — спросил его Вячеслав Иванов. — Такая тема... Загробный мир...

— Не имею опыта... —сухо ответил Сологуб.

Недавно Федор Сологуб женился на Анастасии Чеботаревской. И сразу ему пришлось все изменить в своем быту. Если раньше он жил в скромной, тихой квартире, где господствовала его незаметная сестра, то теперь ему пришлось снять большую квартиру с пышной мебелью: его салон стал одним из модных в Петербурге, куда съезжались не только поэты, как раньше, но и политические деятели, художники, кинематографисты, репортеры, антрепренеры, импрессарио, эстрадные артисты и философы. Иногда сходилось столько людей, что не только они не знали друг друга, но и сам хозяин, невозмутимо и важно расхаживавший среди этого скопища, мало представлял себе многих из них.

Анастасия Николаевна любила устраивать маскарады. И вот на одном из таких маскарадов произошла история, которая, по мнению некоторых современников, имела существенное значение в судьбе Алексея Толстого. Многие вспоминают эту историю: например, Георгий Чулков в книге «Годы странствий» (издательство «Федерация», Москва, 1930), Н. Оцуп и сама Софья Дымшиц.

Дело в том, что для очередного маскарада Алексей Толстой, выдумщик и охотник до всяческих проказ, упросил Федора Кузьмича добыть ему несколько обезьяньих шкурок, принадлежавших какому-то врачу. Предполагалось в эти шкуры одеть дам. Но присутствовавший при этом обсуждении маскарадных костюмов художник Бенуа, без особых раздумий о последствиях, отрезал хвосты у шкур, пришил их к мужским костюмам, а женщин облачил в обезьяньи шкуры. Алексей Николаевич весело расхаживал в обычном костюме с обезьяньим хвостом, считая, что он вполне выполнил условия маскарада. Через несколько дней разразился скандал, когда Чеботаревская обнаружила, что обезьяньи шкуры настолько изуродованы. Раздражительная, желчная, она не давала покоя Федору Кузьмичу. Разразился литературно-бытовой скандал, который надолго привлек внимание литературного Петербурга. Прямой и резкий, Федор Сологуб разослал письма своим друзьям с требованием не принимать у себя провинившегося Алексея Толстого и «Госпожу Дымшиц». Чуть ли не во все журналы послал заявления, что не станет печататься с Толстым. Если Сологуба приглашали куда-нибудь, он всегда предупреждал, чтобы не было «этого господина», и все понимали, что он имел в виду графа Алексея Толстого.