Виктор Петелин - Заволжье: Документальное повествование

Однажды, вспоминает С. Дымшиц, Алексей Николаевич после напряженного рабочего дня, лежа на диване, слушал, как она перечитывала ему все критические отзывы, которые собрала за последние два года. Много появилось за это короткое время критических и, в большинстве своем, несправедливых суждений о его творчестве, и, слушая Соню, Толстой испытывал нервное раздражение, то и дело зажигал свою трубочку, а в самых неприятных местах отворачивался к стенке, как будто

хотел этим самым подчеркнуть свое безразличие к тому, что слышал. Но нет, безразличия не было, в нем поднималась ярость порой против тех, кто сознательно или бессознательно искажал смысл его творчества. Снова теплые чувства захлестнули Алексея Николаевича, когда Соня читала ему отзыв Макса Волошина о «Сорочьих сказках» и «За синими реками». Как точно уловил Макс, что все это написано им не от ущерба, а от избытка человеческой души, он действительно тогда был переполнен соками земли. А ведь Макс писал эти рецензии, когда книжка «Сорочьих сказок» еще не выходила отдельным изданием. Он не читал «Богатыря Сидора», «Кикиморы», «Серебряной дудочки», «Проклятой десятины»... Сколько смысла он вложил в эти сказки, в которых раскрываются лучшие черты русского народа — широта, доброта, удаль, бескорыстие...

Соня читала статьи Амфитеатрова, Анненского, М. Кузмина, Чуковского, Зинаиды Гиппиус, Ф. Степуна, С. Адрианова... «За два года моей серьезной работы в литературе столько мною уже написано и столько уже написано обо мне. Ну «Сорочьи сказки» — это проба пера в прозе, здесь я в сказочной форме попытался выразить свои детские впечатления, свое удивление перед мощью и смекалкой простого русского человека, выдумавшего себе поразительный по красоте и целесообразности мир, где все одушевлено, строго и соразмерено, где зло карается и торжествует добро. Как легко критикам, прочитали три-четыре рассказа или повести и уже делают выводы: «Граф Алексей Толстой показал страшный быт и жестокие нравы, а для этого нужна большая и грозная сила таланта, чтобы возвести этакое болото человеческое в перл создания...» «Как будто хвалит, а до чего ж все не так, все приблизительно. И почему я должен после этого считать Аггея Коровина, чистого, высокоморального человека, этаким грязным болотом? Что за чушь... Причем, Амфитеатров хвалит за болото, а другой, кстати, как же его фамилия...»

Алексей Толстой повернулся на диване и лениво переспросил Соню. И снова углубился в свои размышления. «Да, С. Адрианов... Критические наброски... Именно наброски... И ничего дельного... Ругает за то, что я изображаю среду помещиков скопищем настоящих монстров... Чудаки. Так и не поняли смысла моих повестей и рассказов... Да, картины Толстого возникли не на той почве, которая подсказывается современной группировкой общественных сил... Совсем на другой... Осенью 1909 года я написал первую повесть «Неделя в Туреневе», одну из тех, которые составили книгу «Заволжье», книгу об эпигонах дворянского быта, той части помещиков, которые перемалывались новыми земельными магнатами типа Шехобалова. Крепко сидящее на земле дворянство, перешедшее к интенсивным формам хозяйства, не затронуто в моей книге, я ж не знаю этого дворянства...»

Никогда еще Толстой так не был раздражен, как в этот день, читая и перечитывая критические отзывы о нем и его сочинениях. Соня ушла, она свое дело сделала, пробудив в нем желание подумать о самом себе и обо всем, что делается вокруг его имени. Особенно возмутила его статья Иванова-Разумника «Алексей Толстой 2-й»: «Алексей Толстой теперь в «моде»: о нем говорят, кричат, пишут, его всячески восхваляют и превозносят. И действительно, он талантлив, он «подает надежды»; поговорить о нем стоит. К тому же и повод достаточный есть: молодой автор уже выпустил в свет не безделушку, не пустяк, не мелкий рассказ или повесть, целый роман в двух частях, с эпиграфами из Пушкина и Боратынского...» «Ну и что же, — снова раздраженно подумал Толстой, — Чехов не написал романа, он все время сомневался, стоит ли ему писать, все время конфузился небольшого размера своих рассказов. Как будто это что-то значит... Просто жизнь моих героев не укладывалась в рамки повести или рассказа... Конечно, писатель должен сознавать, что ему есть что сказать в задуманном романе. А разве он не выразил в своем романе характерные типы минувшего времени... Слабыми называет рассказы «Архип» и «Сватовство», недурными «Два друга» и «Неделю в Туреневе», «Заволжье» и «Аггея Коровина» относит к лучшим рассказам, заслуживающим внимания. Снова критик говорит о том, что он певец отмирающего дворянства, дворянских гнезд... Надоело, ничего нового и интересного...»

Алексея Толстого раздражала не критика его романа и других его произведений. Роман написан, а остальное дело читателей и критиков, принять его или не принять. Критики и некоторые его друзья по литературе и искусству не понимали его замысла, его художественных исканий, удивлялись, что до сих пор жива старая дворянская Россия чуть ли не в формах крепостного права, впадали в пессимизм, увидев Налымовых и Коровиных символом всей современной России, другие хвалили за то, что он якобы честно и добросовестно показывал и разоблачал сословные язвы... Крайности в оценках Алексею Толстому были не по сердцу, хотя шум и споры вокруг его имени ему нравились. Откуда они, эти критики, взяли, что он любит своих героев и заставляет силой своего таланта полюбить и беспутного Мишуку и безвольного Аггея... Получается, что он вроде только тогда хорош, когда, не мудрствуя лукаво, описывает то, что видел, слышал, узнал с чужих слов, и все это невольно отливалось в художественные образы, вроде бы независимо от его сознания, независимо от его мировоззрения. А в романе, дескать, нужна идеология, а ее у него нет, поэтому роман оказался плох. Если послушать этого Иванова-Разумника, то он и роман-то начал писать под влиянием всеобщих шумных похвал и должен в этом раскаяться, потому что стал похож на одного из героев немецкой сказки, попытавшегося поднять себя на воздух. Странно читать все это... Сплошные противоречия... С одной стороны, многие лица живо очерчены, многое очень удалось, читается легко и с удовольствием, но все это, оказывается, ничего не значит. Оказывается, в романе ему ничего не удалось сказать, он старается, топорщится, надувается до глубокой мысли, а ее все нет и нет. Он должен писать лишь то, что видит: видит забор, пусть пишет забор, видит мерзость, пусть пишет мерзость, ничего больше ему не дано... В этом его сила, больше ему не дано... Каковы эти критики!.. Как только у них рука поднимается написать этакое... Пусть пишет как пишется, не пытаясь поднять себя за волосы — и выйдет хорошо... Каково? Неужели ему ограничиться только воспроизведением быта, а если ему хочется передать мысли, поиски своих героев, а не только их разговоры вокруг мелких житейских вопросов... Они наставляют его снова описывать, как помещики кутят и беспутствуют, как коровы подрались, как прозябают люди где-то в глухой дыре, вот за это они похвалят его, а если он задумал действительно раскрыть подлинную драму человека, прошедшего через поиски высшего смысла собственного бытия и не нашедшего его; если он хочет показать процесс перехода от веры к безверию, который происходит с человеком искренним, честным, то, оказывается, все это напускное, нехудожественное, оказывается, у него нет ничего за душой, ему нечего сказать... Они отводят ему область небольшую, а он дескать, насильственно пытается ее расширить... И он ее еще больше расширит, сделает ее безграничной, такой же, как вся его Россия... Иначе ему делать нечего в литературе...