Виктор Петелин - Заволжье: Документальное повествование

Так неожиданно ухудшилось положение в Петербурге Алексея Толстого. Слишком велико было влияние Федора Сологуба в литературных и издательских кругах, чтобы на равных с ним бороться молодому писателю. И Толстой решил уехать на некоторое время в Париж: Соня должна спокойно перенести беременность, а не волноваться по пустякам. Правда, сначала они подумывали поехать на Кавказ. «Глубокоуважаемые и милые Екатерина Владимировна и Владимир Алексеевич, — писал Толстой в апреле 1911 года Тихоновым, — сегодня утром проснулся и, припоминая разные неустойки, накопившиеся за этот месяц, вдруг похолодел от сознания, что мы с женой... Я не нахожу слов. Бейте нас, режьте, терзайте, все мало, ничто не искупит вин, вольных и невольных: мы поздравляем Вас с прошедшим днем ангела и просим, если только возможно, заехать к Вам проститься перед отъездом на Кавказ». Чуть позднее, в мае, Толстой сообщал все тем же Тихоновым: «..Еще раз спасибо за милое приглашение, воспользуюсь им после 15, на это число назначен мне осмотр по воинской повинности... Сижу в городе, черчу, пишу, фланирую, тусклым взглядом заглядываюсь на девчонок на Невском — скучно и грустно... Соня чувствует себя хорошо, беременность протекает отлично, и в июле я буду отцом».

И все-таки поехали в Париж, а не на Кавказ.

«В мае 1911 года я с нашим знакомцем профессором А. С. Ященко и его женой Матильдой выехала в Париж. Алексей Николаевич не мог поехать со мной, так как был на время призван в армию, но уже через два месяца он освободился и приехал ко мне. Устроились мы в Париже на квартире Елизаветы Сергеевны Кругликовой, которая на время уезжала в Петербург и охотно предоставила нам свое жилище. Через улицу жили гостившие в Париже русские художники-карикатуристы «Сатирикона» Николай Радлов и Реми (Ремизов). Алексей Николаевич обходился с ними «строго»: отлучаясь из дому, он заставлял их сидеть у окна их комнаты, из которого была видна мастерская Кругликовой, и прислушиваться ко мне, чтобы в случае внезапных родов я могла послать их за врачом... 10 августа у нас родилась дочь, которую окрестили в русской церкви в Париже, дав ей имя Марианна. Имя было взято из Тургенева, из романа «Новь», который очень любил Алексей Николаевич. Вскоре с маленьким ребенком и в сопровождении все той же четы Ященко мы двинулись в обратный путь — на родину...»

В Петербурге, сняв Толстым новую квартиру на Ординарной улице, 10, их нетерпеливо поджидала Мария Леонтьевна Тургенева. За эти месяцы изболелась она душой, все время беспокоясь за исход родов. 25 июня она писала в Париж: «Я не знала, что подумать, не имея известий, и очень беспокоилась. Написала Морозову, прося узнать, где вы. После такого тревожного письма от Сони ни строчки, ни звука. Ради бога не лишайте меня известия, как пройдут роды и как ее здоровье — много было потрясений, как все отзовется. Вещи для маленького готовы, но их, конечно, переслать в Париж нельзя, а надо послать, когда вы вернетесь в Петербург. Как же с кормилицей? Из Парижа не повезешь... Как вы все решили? Я хворала и теперь страдаю бессонницами, что очень тяжело. Тороплюсь очень идти на почту. Просто с ума об вас сходила. Не будь ветреным, Алеша, и помни об тех, кто вас любит».

Тетя Маша, получив все необходимые известия и инструкции, хлопотала около новой семьи, такой, с ее точки зрения, легкомысленной и несерьезной. Толстые упросили ее поселиться с ними, чтобы присматривать за домом, а главное, за внучатой ее племянницей. Осенью и зимой Толстые мало выезжали из дому. Алексей Николаевич работал над романом «Хромой барин», Соня и тетя Маша хлопотали вокруг малышки. «Работа над романом протекала спокойнее, увереннее, чем работа над предыдущими вещами, скажем, над романом «Две жизни», — вспоминала С. Дымшиц. — Алексей Николаевич реже советовался со мной и с окружающими, писал запоем, был как-то просветленно настроен. Не было каких-то творческих терзаний, была большая ясность как в общем замысле, так и относительно деталей. Когда Алексей Николаевич писал «Две жизни», он знакомил меня со всеми этапами своей работы, просил советов, втягивал в споры гостей. В особенности его волновал вопрос о судьбе героини романа — Сонечки. Перед этой морально чистой, но безвольной женщиной раскрывались три дороги. Первая — возвратиться к ненавистному мужу, в обстановку окружающих его лжи и распутства, вторая — уйти к Максу и одной, без его поддержки, бороться с мужем, на стороне которого было превосходство «закона» и силы, третья— вырваться из «светской» жизни, бежать в монастырь. Алексей Николаевич долго раздумывал над социальной и психологической логикой в развитии этого образа. Иначе было с «Хромым барином». Я познакомилась с ним тогда, когда рукопись была уже в совершенно законченном виде».

При всем благополучии вхождения Алексея Толстого в литературу его поджидало много подводных камней, течений и просто-напросто человеческого коварства. Жизнь литературного Петербурга чем-то напоминала айсберг: он видел только надводную его часть, а что там было под водой, мало догадывался. Открытый, щедрый на шутку, розыгрыши, острый на язык, Толстой сразу приобрел много друзей, но появились у него и завистники, тихие, незаметные, скрытные. Такой враг был еще неизвестен Толстому. Такой враг опаснее всего, он, по словам Гиппиус, «не разрежет, не размечет, честной сталью не пронзит, незаметно изувечит, невозвратно ослепит». И это скоро понял Толстой. В неравной борьбе можно погубить себя. Такая борьба потребует много сил. Хватит ли их? Жизнь сметает всегда с дороги тех, кто оказывает ей сопротивление. Не лучше ли подчиниться ее диктату. К тем, кто вовремя уловит ее требования и нужды, она бывает ласковее и щедрее... Даже Гете не лез на рожон, умел смириться перед неотвратимостью ее диктующей воли.

По-прежнему Алексей Толстой и Соня Дымшиц бывали у Сергея Городецкого, где неоднократно встречали Александра Блока, сдержанно, даже холодновато относившегося к взлету молодого писателя, не принимавшего его манеру держаться с людьми своего круга. После скандала с «обезьяньим хвостом» эти отношения стали еще отчужденнее. Да и в других домах, где они продолжали бывать, стали несколько сдержаннее относиться к появлению Толстых. И Толстой все чаще стал подумывать о переезде в Москву, с которой его все больше связывали писательские связи. Его тянуло больше к Ивану Бунину, Ивану Шмелеву, к тихой, купеческой Москве, где он мог бы больше отдавать своих творческих сил художеству, а не интригам, мелким, злобным, а главное, таким бессмысленным и безнадежно глупым.

Надоело ему бывать и в ресторане «Вена», на Морской, некогда любимом его месте отдыха, где он познакомился с Куприным и Арцыбашевым, Леонидом Андреевым и Вересаевым, надоело бывать в кафе «Капернаум», где также собирались литераторы, журналисты, актеры, модные адвокаты и красивые женщины. Сначала все эти разговоры, дурачества, каламбуры занимали его, а потом разочаровали. По целым дням серьезные, казалось бы, люди выдумывают себе занятие. В «Вене» задумали выбрать короля поэтов. И кто? Супруги Кузьмины — Караваевы, Мандельштам, Василий Гиппиус, Пяст. Голоса разделились — два подали за Федора Сологуба, два — за Блока, пятый —за единственную поэтессу. Потом — перевыборы. Пятый отказался от своей избранницы и отдал свой голос за Блока. Тут же победителю послали письмо с поздравлениями. Пустяки какие-то... Вот если бы открыть настоящее артистическое кафе, где могли бы собираться по серьезным творческим вопросам заинтресованные в этом настоящие писатели и поэты. Эта мысль не выходила из головы Алексея Толстого. И хотелось, чтобы в это кафе входил как один из его организаторов и вдохновителей, хотелось, чтобы он и ему подобные задавали бы здесь тон.