Виктор Петелин - Заволжье: Документальное повествование

Однажды Алексей пришел к своему товарищу. Ему не терпелось рассказать о том, что переполняло его душу. А его приятелю, тоже «реалисту», было не до этого.

— Так-с, Володька! Вот какие времена пришли, ведь ругаю себя, а не выдерживаю характера.

Володька с досады закурил папироску, свет спички осветил всю комнату. Комната была маленькая, с одним окном; недалеко от кровати, на которой лежал Володька, стояла этажерка, рядом с ней стол, заваленный книгами. По всему было ясно, что хозяин этой комнаты только что занимался и прилег отдохнуть. Но Алексей, переполненный своими переживаниями, ни на что не обращал внимания. Он был поглощен своими чувствами.

— Ну вот, разбил мои мысли, теперь разве я расскажу, — заговорил он, как только спичка погасла.

— Да уж известно, «апостол», тебе только барышням и проповедовать, а как только всерьез дело пойдет, так сейчас в кусты.

— Да пошел ты к черту, нет, слушай, ты ведь знаешь Зину, ну вот я тебе и расскажу мою историю с ней, — наконец он приступил к делу, которое так мучило его.

— Говори, пожалуй. Я полежу, а ты рассказывай. И ты ложись.

Алексей улегся рядом с Володей, положил руки под голову. Рассказывал он почему-то полушепотом, опершись на локоть и жестикулируя свободной рукой.

— Ты ведь знаешь, как я в прошлом году увлекался барышнями, как бегал за каждой юбкой, вздыхал, страдал, писал сентиментальные стихотворения, одним словом, делал прорву глупостей. То же самое началось и в этом году. Но потом, начиная с того времени, как у нас образовался кружок, как я подпал под влияние Мани, я совсем изменился, понимаешь, перестал смотреть на барышню как на предмет увлечения, как на существо не от мира сего, а начал обращаться с ней как с товарищем, равным себе, перестал ухаживать, влюбляться и научился любить. Ты понимаешь меня, Володька?

В ответ ему раздалось что-то неопределенное.

— Понимаешь, что ли? — подозрительно переспросил Алексей. Но тут же успокоился, услышав твердое «да-а».

— Нет, ты должен понять, что я теперь люблю барышню как сестру, как товарища, люблю душу, а не наружную оболочку.

— Ну уж это ты малость перехватил, Алешка.

— Ну да, я, конечно, полюблю скорее более красивую барышню, но не за одну красоту, но и за душу.

— Так, продолжай, — проворчал Володька.

— Ну это я отклонился от своего рассказа. Вот с таким-то взглядом на женщин я и познакомился с Зиной. Не знаю чем, но только я обратил на себя ее внимание, но ухаживать за ней не стал, с Зиной обращался так же, как и со всеми, то есть просто, пока...

— Пока ты не втюрился.

— Да нет же, погоди не перебивай, влюбляться я и не думал, а напротив, старался в себе заглушить какие бы то ни было чувства.

— Знаешь что, Алешка, — сказал вдруг недовольный Владимир, — ей-богу, противно слушать, ты так и сыплешь — то «чувство», то «любовь», то «увлечение», ведь дурь возьмет.

— Ну иначе я не умею, не хочешь слушать, буду молчать.

— Ну вот и обиделся, видно, что дурень, ну продолжай, пожалуйста.

— Я опять потерял нить рассказа.

— Глупости, никакой ниточки и веревочки тебе не нужно, рассказывай, а то засну.

— Одним словом, она меня полюбила. Мы выпили с ней на брудершафт, и я с тех пор стал все более и более к ней привязываться, а дружба-то уже съехала на любовь. Ах, Володька, ты вообразить себе не можешь, какое чудное состояние человека, когда...

— Когда он спит...

— Когда он знает, что его любят, такое, знаешь, спокойствие, такое полное осмысление своих поступков, а когда тебе бывает неприютно, лишь стоит вспомнить, что тебя любят, любят серьезно, и все неприятное сглаживается, и потом даже удивляешься, почему так было неприятно, когда все шло хорошо. А когда сидишь с ней вдвоем и взглянешь в ее глаза, темные, глубокие, любящие глаза, то как отрадно, как легко станет, чувствуешь себя способным...

— Покойной ночи, Леня, — сказал Володя злым голосом, — я ведь в четыре часа лег, спать хочу.

Он повернулся лицом к стене, положил обе руки под голову и захрапел.

Этот эпизод из своей собственной жизни Алексей Толстой записал в ученическую тетрадь под названием «Мотылек только с другой стороны».

Алексей много размышляет в это время. Вопросы эстетики, религии, философии не дают ему покоя. Много неразрешимого вошло в его жизнь. И он в книгах по философии пытается отыскать ответы на саднящие его душу вопросы. Что такое цивилизация и что такое эволюция человеческого мира — вот что интересует главным образом семнадцатилетнего Алексея. В школьном сочинении «Значение лесов в жизни страны и вред, причиняемый их истреблением» Алексей высказал такие взгляды, которые вполне и сейчас по-современному звучат. Сквозь дебри наивного и поверхностного в его суждениях пробиваются самостоятельные мысли, впоследствии давшие богатые всходы. «Значение лесов для цивилизации огромно, — думал Алексей. — Если б не леса, то и сейчас люди кочевали бы в виде гуннов, на маленьких коренастых лошадках, с куском сырого мяса под седлом, и смотрели бы на женщину как на рабыню, способную только возиться с ребятишками да удовлетворять грубым страстям мужчин...»

Учащегося реального училища возмущает и отношение к религии. Ведь почти никто из окружающих его не верит в бога, а почему-то все притворяются, что верят. Ходят в церковь, истово молятся, а на самом деле только делают вид, что молятся и верят. Достаточно взять какую-нибудь книгу по истории религиозных учений, чтобы понять возникновение и развитие религии как явления вполне закономерного в естественной истории человечества.

Мучительно искал Алексей Толстой ответы на сложные вопросы бытия. Он много читал в это время, но чем больше читал, тем больше вопросов возникало перед ним... Почему у разных народов возникают различные религии и культы, почему народы разбиваются на разные племена, вносят разницу в религию? И неудивительно, что народы, попавшие в более благоприятные условия жизни, быстрее развиваются. А вместе развивается и религия. В чем же отражается ее развитие, продолжал допрашивать себя Алексей. И отвечал: в постановке человека в наилучшие условия. Когда человек поставлен в наилучшие условия, тогда он достигнет истины. А истины он достигнет, когда обобщит все, что ни есть на белом свете. Так человек и поступал, поэтому ограничивалось количество богов, и наконец остался только дин — творец Вселенной. А сейчас?

Культурный человек XX столетия понимает, что религия, сыграв свою роль в эволюции человечества, должна отойти на второй план, как тормозящий элемент, которым можно было легко замаскировать все еще неизвестные отрасли в науке и природе.

Говорят, что верующий человек счастлив, находя успокоение в молитвах своему богу. Так ли это? И что такое счастье вообще? Счастье зависит от человека, от его внутреннего состояния. Счастье не всегда зависит от славы, богатства, почестей. Сколько раз бывало так, что человек, вознесенный славой, считал достигнутое им предметом счастья, но достаточно малейшего случая, и он слетал со своего пьедестала, разбитый и отчаявшийся в жизни. Крез, Наполеон, Бирон, Меньшиков... Все они, не имея личного душевного счастья, в конце концов делались несчастливейшими людьми, кончавшими жизнь в уединении, ссылке. Алексей вспомнил, как Карамзин в своем сочинении «О любви к отечеству и народной гордости» описывает иностранца, живущего в Швейцарии. Природа дала ему все в его укромном уголке: чистый прекрасный воздух, тучные пастбища, свежую прозрачную воду. Швейцарцы при таких же условиях были бы счастливы. А он? Нет, его душа скорбит по родине, по друзьям, родным гражданам. Пускай его родина в тысячу раз хуже по своим природным богатствам той местности, в которой он сейчас живет, но он любит ее любовью сына, и эту-то любовь Карамзин называет нравственной. Но не является ли она ничем иным, как внутренним состоянием человека, которое не может побороть природа. Забудь он родину, друзей и врагов, полюби он укромный уголок, и он был бы счастлив. Евгений Онегин и Новый Тангейзер — герои несчастливые от пустоты и бесцельности жизни. Имей Евгений цель, стремись к чему-нибудь, обрети он душевный мир — и он был бы счастлив. А Тангейзер! Разве не построил он свою жизнь на ложных началах, добиваясь только внешнего счастья? Поставь себя в доме жены так, чтобы, кроме нежностей, у него была какая-нибудь цель, чтобы у него был свой мир, он не разбил бы жизнь другого существа, любимого и любящего. А сколько хороших людей при самой счастливой обстановке, при личном счастье делаются несчастными из-за идеи... Ради нее они жертвуют всем, даже жизнью. Жизнь их складывается несчастливо, зато они умирают с чистой совестью. Совесть... Сколько раз в книгах приходилось Алексею сталкиваться с этим понятием. «Да, жалок тот, в ком совесть нечиста», — вспомнил он слова Бориса Годунова. «Совесть — это ведьма, которая проест сердце», — сказал Пушкин устами своего скупого рыцаря. Казалось бы, он достиг своей цели, сидя перед своими сокровищами, достиг своего счастья. А он несчастлив, вспоминая, какими нечистыми путями достигалось его могущество. А Борис Годунов и Макбет? Разве они не добились желанной цели — полновластия и блеска славы? А потом каждый пустяк, каждый шорох или неловкое слово повергало их в страх, вызванный мучительными угрызениями совести. А Франц в «Разбойниках» приходил в бешенство из-за такой пустячной мелочи, как сон. А все оттого, что думал, что убил отца. Сновидение только тогда оставляет свои последствия, когда у человека есть что-то нечистое на душе, а Франца тоже грызла совесть, и он пугался будущей жизни.