Виктор Петелин - Заволжье: Документальное повествование

Варя, успокоенная и умиротворенная, стала собиться в дальний путь. Когда мы все их проводили, Лева привез Машу на вокзал. «Почему ты ее не привез?»— спросила я. «Да ведь нельзя, сестра тут». Мне это было неприятно за Машу, ведь будущая жена его, как же с сестрой не познакомить. Но все они, высшего круга, нашли, что Лева прав. Покуда шли их сборы, а сундуков премного набиралось, нам захотелось съездить на острова. Помню, мы шли по Невскому и на нее все оглядывались. Пришли на пристань, я уже взошла на пароход, Лева отводит меня в сторону и говорит: «Тетя, прошу вас, поезжайте домой, компания будет для вас неподходящая». — «Как хочешь, — сказала я, — если стесняю, уеду». — «Не стесняете, но вам тут не место, прошу вас. Она очень известная в Петербурге». Оберегает мою репутацию, как и сестрину, подумала я. Но не желая ему делать неприятное, вернулась домой. Неладно, думалось мне, стыдится он ее, какая же это жена будет для него. Крепкое раздумье взяло. Ну да видно после будет, решила и на этом успокоилась. Саше я писала все подробно обо всем — потребность была ей все рассказать и ее мнение узнать, она бы меня поняла. Саша мне только раз написала, и я ее письму обрадовалась, как свежему ветру в душной атмосфере.

Наконец мы отправились в путь. Вскоре я уехала по делам в Москву и отсутствовала около двух недель. Я скучала и беспокоилась, как бы чего не случилось в Тургеневе. Вернувшись, узнала, что было побоище крестьян — миром учили воров, всех приговоренных миром к наказанию было двадцать семь человек. Их вели сквозь строй и били батогами, которым головы пробили, которым руки повывернули. Но когда Лева бросился их унимать, его одернули. «Не вступайся, а то самому достанется, — кричали крестьяне. Это наше семейное дело, не твое». После этой казни Лева ходил по избам и перевязывал раны. С ужасом он мне это рассказывал. Отвезли больных в больницу, а мир их всех исключил из общества.

Дня до этого побоища не проходило, чтобы не был взломан амбар. Терпели, терпели, прорвало — все вспомнили: и пожары, и убийство сына одного богатого крестьянина, защищавшего свой амбар.

Житье Левы с Машей стояло так, что они каждый день выпивали, тонких вин не было, пили водку и играли в карты с управляющим банком, который и выпить был не дурак, и любил картишки. Это меня очень огорчало. Куда, видно, ни увези, везде вино найдут, подумала я. Но что меня поставило в окончательный тупик, так это то, что Лева увлекся барышней Гумилевской, которая гостила у тургеневской учительницы. Семья этой барышни была мне очень близка и учительница тоже — она только что повенчалась с братом этой барышни — и я и мужа и ее поддерживала, так как отец Гумилевской был против этой свадьбы и отказался ему помогать как студенту. Лева уже объяснился ей в любви, но сказал, что жениться на Маше должен, это его нравственный долг. Я спрашиваю Леву, как и что и как это он так сделал. «Так весна, тетя, а тут непроходимые будни». — «А Маша как?»— «Я на ней женюсь». Маша напрямки высказалась: «Я уеду, пусть женится, я ему не пара». Я стала ее уговаривать повременить и не бросать его, что это, может, несерьезное увлечение и что я просто не чувствую почвы под ногами с ним вообще, и что буду с ним делать в Москве без нее». Она обещала повременить и сказала: три месяца только вам обещаю, не больше.

И вот они снова здесь, уж и не знаю, как все сложится в дальнейшем. Иногда у меня сердце сжимается, когда я подумаю о Варе и сравню ее детей с тобой, Леля. Ты вырастаешь в хорошего и дельного человека, а они... Особенно Лева...

— Это просто негодяй, тетушка. Сколько он горя причинил людям, близким ему. Его отношение к матери выводило меня из всякого терпения. Просто непереносно было видеть их отношения. Я очень жалею тетю Варю, она страшно несчастна, ей не с кем слова сказать. Катя к ней хороша, но Катя очень любит отца и невольно тяготеет к нему. А Лева говорит про мать: она сумасшедшая дура. Один Саша с ней хорош. Шел он по учению недурно, и вдруг пришлось его взять из лицея из-за какой-то скандальной истории, в которой он, кажется, не был замешан. С тех пор и он никак не найдет себя. И все из-за Шарманщика...

— Да уж ваши отношения я хорошо знаю из писем Саши, она мне подробно обо всем писала. Хочешь прочитаю одно из ее писем?

Мария Леонтьевна уже потянулась было к пачке аккуратно сложенных по датам писем, но, бросив украдкой взгляд на понуро сидевшего напротив нее Алексея, тут же опустилась в удобное кресло, давая этим понять, что раздумала.

— Нет, нет, тетушка, очень хочу, уж ты непременно прочитай мне, что ты хотела прочитать.

Мария Леонтьевна встала, покопалась в пачке, взяла одно из писем.

— Да вот хотя бы это. Как раз кстати к нашему разговору. «... Леля поехал в Петербург какой-то невеселый, усталый после праздников, похудевший и бледный. Петербург согнал с него последний жирок, и он производит теперь впечатление очень тощего юноши. Никак он не может устроиться так, чтобы вести правильную жизнь, не каждый день обедает, поздно ложится, слишком много ходит и ездит, недосыпает и недоедает. А все же у Вари жить не хочет. Очень ему претит дяденька — Шарманщик и Левочка. Да и весь быт дома, праздный, пустой, непереносен ему. Он гостил у них несколько дней и узнал, что это за жизнь. У него шли репетиции. Только он сядет за книгу, является Лева, ложится на диван и неачинает ему систематически мешать заниматься. «Подем в Альпазар». — «У меня денег нет». — «Займи». — С ума ты сошел, стану я денег занимать на Альпазар». — «Ну, брось книгу». — «Мне надо заниматься». Тогда Лева вырывает у Алексея книгу. Кончилось тем, что Алексей оттузил его и Лева, узнав превосходство его кулаков, оставил его в покое.

Невеселая картина. Варя о нем без слез не может говорить».

— Да, сколько мне приходилось терпеть от него. Вспоминать не хочется. Сейчас-то я чуточку переменился к нему, а раньше просто без ненависти не мог думать о нем. Как ты, тетя, могла так легко решиться на совместную жизнь с ними? Ведь они изведут тебя своими капризами.

— Не думай, Алеша, что такие серьезные вопросы, как целая жизнь человеческая, можно обсуждать урывками, да и плохо поймем друг друга. Ты ведь не знаешь, что я буду делать. Решаясь жить вместе с Левой и Марией Антоновной, ты, я думаю, соображаешь, что я не думала, что будет легко, наоборот, я знала, что много тяготы будет. Даже когда я прослушала его исповедь и не могла разобраться, сильный ли человек передо мной или слабый, я всем своим существом почувствовала, что надо протянуть руку помощи. Прежде всего надо взвесить, какие пороки закладывались и культивировались в его душе: осуждение всех и всего (это дух комаровского дома, критика всех и любование собой до самообожания). Праздность, леность, распущенность, легкое отношение к разврату, пьянству. Все, что было в его натуре доброго, как прямота, резкая правдивость — все это находили неукротимым нравом и неприличным. То есть самые ценные качества в душе, которые надо было лелеять — подлежали гонению. Он в доме считался всегда невозможным... за свою правдивость... А так как его не приучили к логичному мышлению, то он и не мог разобраться и сейчас не разбирается в себе, — одно скажу: все его порывы не лишены благородства, но они как бы беспочвенны. Когда я была молода, я все очень быстро решала, судила и ставила свои приговоры, но пожизненный опыт научил меня быть осторожной в суждениях о людях. Много лет уже я только и занимаюсь тем, что в каждом человеке стараюсь его доброе находить, даже если оно заслонено целым ворохом разного наносного хлама. Ты, Леля, пойми, в каких условиях он воспитывался, что он видел в своем доме. Ведь просто ужас, что позволял себе его отец в своем кабинете. Он принимал любовниц. И сколько раз он становился невольным свидетелем безумных ссор отца и матери. А потом, чуть-чуть повзрослев, он стал подслушивать и подсматривать за отцом, по примеру матери, не раз заставая ее за этим неблаговидным занятием. И она уводила его к себе в спальню, где всегда пахло лекарствами и воском от постоянно горевших свечей перед образницей в стенной нише. Здесь мать проводила в молитве долгие часы, умерщвляя плоть поясом из железных прутьев, сжимающих грудь. Левушка и вырос между образницей и отцовским кабинетом. Не раз он рассказывал мне, как тайком, когда нет отца, заходил он в его кабинет, с наслаждением вдыхая тонкий аромат сигар и осторожно касаясь отцовского халата, небрежно брошенного на спинке кресла. Догадываешься, какие чувства возникали в нем при виде каждый раз новой фотографии очередной незнакомой дамы на столе: только потом он узнал, насколько бесчисленны были увлечения отца. А однажды он заметил на ковре дамскую перчатку, нежную и ароматную, и долго носил ее под курточкой.