Анна Блинова - Экран и Владимир

…Он слишком долго и трудно добивался своего нынешнего видного положения в журналистике, чтобы так просто и быстро рискнуть им. Он оставил очаровательную и умную жену, которую любил, и женился на самодовольной дуре, потому что она — богата, а ее брат — влиятельная фигура в журналистском мире.

Как теперь поступит Четвертый, столь многим пожертвовавший ради карьеры?

…Женщина (М. Терехова) открывает двери на звонок. Входит, — нет, почти врывается, даже не глядя на нее, — Радист. Вдруг обняла, вдруг — оттолкнула. Это Она, которую Он любил и бросил.

— Зачем ты пришел?

— А к кому же придти? Ведь ты обещала, что если будет очень нужно…

— Но прошло пять лет!

Симонов не любит слишком длинных временных расстояний. Пять лет — это срок, за который можно еще не забыть, но какое-то время все-таки прошло.

Высоцкий в этой сцене играет очень искреннего человека, доверчивого ребенка с цельной натурой. В страшном волнении бывший Радист меряет пространство квартиры крупными, слишком быстрыми шагами. Он так скручен возникшими вдруг проблемами, что даже не глядит на ту, за которую сейчас уцепился, как за якорь спасения. Полное самоуглубление, прерываемое воспоминаниями, догадками, вопросами, опасениями.

Она осуждает его за многое. И не верит теперь даже в то мужское и храброе, что происходило с Четвертым когда-то на самом деле — в побег из лагеря! Впрочем, и не надо верить: побегом Радист прежде всего спасал свою жизнь. А вот чем он руководствовался, когда предложил себя Четвертым?! В этом он весь, сотканный из противоречий.

…«Женщина, которую Он любил», — ее зовут Кэтрин, — выходит из комнаты — надо приготовить ему ужин. Драматург «организовывает» ее выход для суда над Четвертым. Тот вызывает своих товарищей, погибших тогда, в роковой день побега. Они должны рассудить его с собственной совестью. Это, и почти все дальнейшее авторы показывают в ретроспективных кадрах. Следует подробный допрос бывшего Радиста, в ходе которого на экране показываются основные вехи его жизни.

…Вот к нему в редакцию приходит Бетси Говард. Они еще не женаты, но она та женщина, ради которой он оставит Кэтрин. Татьяна Васильева обольстительна, очень нарядна. Нарядна даже кожа на ее лице. Белая, с легким румянцем, она сверкает, словно некая круглая, большая драгоценность. Бетси извивается, капризно, нарочито растягивает слова и требует от него развода для Кэтрин и поцелуя для себя. Снуют люди. Это двое становятся рядом.

— Рядом, — говорит Ганевская, — но он стоит на возвышении: Васильева слишком высока ростом, чтобы Высоцкий смог стать с ней рядом, не применив никаких ухищрений. Я сделала ему котурны, чтобы он гляделся много выше. Но он ими не воспользовался. Что он чувствовал, глядя на эти котурны, я не знаю. Он никак не отреагировал, просто пренебрег. Интересно было вот что: роскошная, очень молодая женщина — и рядом мужчина, не блещущий ни юностью, ни здоровьем, ни красотой в общепринятом понимании. Если отвлечься от того, что он — Высоцкий, то взгляду не на чем задержаться. Но, тем не менее, чем дольше смотришь, тем больше ощущаешь, что он-то может ее и не любить, а она — не может к нему не тянуться. Сплошное шаманство — Высоцкий! Родился человек с избыточным темпераментом и все к себе притягивает, — и вещи, и зрителей, и стихи, и женщин: такая вот штука!

Сцена «перетягивания» Бетси на свою сторону Четвертого, — очень естественная и заземленная. С ее стороны — будничные хитрости, — они стали ее оружием. Ему же — стыдно, неловко, совестно. Эти чувства у него еще не утрачены, и в какой-то мере пребудут с ним всегда. Он никак не решается произнести ложь — будто бы не любит больше Кэтрин. Высоцкий играет это как рубеж, границу, через которую он должен перешагнуть. Ему это трудно, мерзко, он испытывает отвращение к самому себе. Герой Высоцкого совершает насилие над собой, когда отвечает на деспотический вопрос Бетси: а сколько времени понадобилось ее сопернице для того, чтобы броситься ему на шею?

Преодолевая все эти постыдные барьеры, бывший Радист все ниже и ниже падает в собственных глазах, — таким показывает его актер. Звеном в этой низкопробной цепочке была и история с деньгами, которыми Бетси хотела купить Кэтрин: он солгал, сказав, что Кэтрин взяла деньги. На самом деле он положил их в банк на свое имя с завещанием в пользу Кэтрин. Тут Радист поднимает голову: даже такой, очень сомнительный поступок, он теперь желал бы считать благородным. У Симонова в пьесе Радист взял из вклада деньги лишь тогда, когда проходил сбор средств на посылки заключенным в Испанию. Он внес деньги на это дело, а потом, заработав, вернул их в банк. Но Столпер решил не украшать Четвертого благородным поступком. И факт сочувствия испанским республиканцам из его биографии — исключил. Думается, — напрасно. Метания из стороны в сторону так или иначе не украсили бы Четвертого, а такого рода подспудная черта в характере подготовила бы почву для объяснения финального поступка Четвертого, сделав его более логичным, понятным.

Сцена разговора (крупного!) с братом Бетси Чарлзом Говардом продолжала развивать образ Радиста в заданном авторами направлении: он жаждет нового положения в газетно-журнальном мире, и для этого готов унижаться и перед Бетси, и перед Чарлзом Говардами. Говард (Ю. Соломин) — обвиняет и диктует, издевается и ставит условия, а Радист понемногу оправдывается за каждую свою «ошибку», даже предполагаемую, даже несовершенную. Но вот терпение вспыльчивого Четвертого лопнуло, и он бросает несколько решительных фраз своему проектируемому благодетелю: «Полегче на поворотах!», «Я этого не люблю!». И еще: «Но для начала ты сам понюхаешь этот пол!». И снова: «Я уже сказал — полегче на поворотах!». Однако, как всегда, он снова и снова сдает свои позиции человека с самолюбием, отступает перед призраком краха своей карьеры.

Дальнейшая жизнь Четвертого — море житейского благополучия, благоденствия и длинная цепь предательских поступков, которые он совершил. Статью в защиту Шрейбера, унтер-офицера из барака для военнопленных, предупредившего тогда всех о грозящем расстреле — он не написал, и его напрасно прождали в аэропорту с этой обещанной статьей. И, наоборот, — состряпал писанину об иностранном легионе, воевавшем с вьетнамцами, лицемерно и выспренно назвав легионеров «тиграми джунглей». Была и драма с Гвиччарди (А. Джигарханян), тоже сидевшим с ним в памятном лагере. Тот пришел к Четвертому, когда бывший Радист благоденствовал вместе с Бетси в Неаполе. Ему Четвертый обещал придти на демонстрацию, затеянную против военных баз США в Италии: к тому времени он, уже известный журналист, мог бы «без вранья» описать суть дела в своей газете, о чем Гвиччарди его и просил. В гостиничном номере вспыхнула сцена, очень похожая на все, что обычно происходило с Четвертым: буря, возмущение с его стороны, а затем — раскаяние.