Генри Киссинджер - Годы в Белом доме. Том 2

Тогда я считал и считаю сейчас, что соглашение могло сработать. Оно отражало подлинное равновесие сил на земле. Если бы равновесие было соблюдено, соглашение могло бы сохраняться. Мы считали, что Сайгон был достаточно силен, чтобы покончить с партизанской войной и нарушениями на низком уровне. Скрытая угроза наших ответных мер, по-видимому, могла бы предотвратить массированные нарушения. Мы надеялись, что своей программой помощи для всего Индокитая, включая Северный Вьетнам, обещанной двумя президентами от обеих партий, мы вполне могли бы даже повернуть внимание Ханоя (и человеческие ресурсы) на задачи созидания, если бы новые реалии продержались достаточно долгий период времени. Ханой действительно давал указание своим кадрам на юге готовиться к длительному периоду политического соревнования. А мы бы использовали наши новые отношения с Москвой и Пекином, чтобы способствовать сдержанности.

У нас не было иллюзий относительно долгосрочных целей Ханоя. Да и прошли мы через страдания четырех лет войны и мучительных переговоров не для того, чтобы просто получить «достойный промежуток времени» для нашего ухода. Мы были решительно настроены на то, чтобы предпринять максимум усилий для предоставления возможностей укрепления безопасности и процветания Сайгона, так, чтобы он мог победить в любой политической борьбе. Мы стремились добиться не какого-то промежутка времени до краха, а прочного мира с почетом. Если бы не крах исполнительной власти в результате уотергейтского скандала, я считаю, мы добились бы успеха.

Вторая инаугурация Ричарда Никсона состоялась в день, который был очень похож на день первой инаугурации, – холодный, ясный и ветреный. Я сидел на трибуне за кабинетом министров вместе с 86-летним отцом. Я уже больше не удивлялся тому, что нахожусь в этом месте, но был в какой-то степени оглушен эмоциональными событиями последних месяцев. Война теперь скоро закончится, и все жили надеждами на лучшее. Сенаторы и конгрессмены подходили поболтать и поздравить; мой отец, жизненные усилия которого были разрушены, когда нацисты захватили власть в его родной стране, сиял от радости. Он и поверить не мог в то, что случилось; странным образом, казалось, было воздано за все мучения его жизни.

Прозвучали фанфары, и Никсон появился под звуки президентского марша «Салют командиру». Он тоже, казалось, будто не мог действительно поверить в то, что произошло. Один президентский срок не ослабил его чувства удивления по поводу того, что он находится в этом месте. И он казался если и не счастливым на самом деле, то в действительности как будто был где-то далеко.

Триумф, казалось, наполнил Никсона предчувствием наступления чего-то эфемерного. Он был, как не уставал повторять, в лучшей форме, когда оказывался под сильным давлением. Действительно, подчас трудно было избежать впечатления, что ему нужны были кризисы как сила мотивации – и что успех становился не целью, а навязчивой идеей, из-за чего, если он его добивался, то как бы не знал, что с этим делать. Празднества по поводу инаугурации были большими, но не слишком буйными. Участники вели себя так, как будто они скорее заслужили честь присутствовать, чем разделяли новую общую цель. Через все это Ричард Никсон двигался так, как будто сам был зрителем, а не виновником торжества. Он достиг впечатляющих успехов. Он добился международных целей, которые он поставил для своего первого срока. Он начинал с чистого листа, один из редких случаев в истории, когда президент может посвятить себя в значительной степени новым и творческим задачам дипломатии. Наследие прошлого было преодолено, окружающая международная обстановка быстро менялась и была нестабильной, как это бывает самое большее один раз в жизни одного поколения – в ожидании формирования. И все-таки что-то в нем было в этот день, что отдаляло его от всего, как будто он так и не смог заставить себя смириться с негостеприимным и враждебным миром, в котором ему приходилось существовать, который он, не исключено, даже ненавидел, но с которым, по крайней мере, примирился. Наверное, это была простая скромность или фатализм; но возможно, это было осознание надвигающейся катастрофы.

Два дня спустя, 22 января, я отправился в Париж на заключительную встречу с Ле Дык Тхо. Впервые она должна была состояться на нейтральной и торжественной площадке в маленьком зале на авеню Клебер, в месте 174 бесплодных пленарных заседаний, проходивших с 1968 года. Даже сейчас его использовали только для символического события. Салливан и Нгуен Ко Тхать потратили несколько дней на сверку текстов. В последнем параноидальном жесте северные вьетнамцы настаивали на том, что по завершении каждый текст должен быть связан шпагатом, который должен быть опечатан, – полагаю, чтобы не дать нам возможности коварно вставить ночью новые страницы.

Прибыв в Париж, я узнал, что в тот день умер Линдон Джонсон. Он сам был жертвой Вьетнамской войны, которую унаследовал, а затем расширил в попытке выполнить свою концепцию нашего национального долга и своего обязательства перед своим погибшим предшественником. Меньше всего ему хотелось быть военным президентом, и это, несомненно, сказалось на его безрезультатном ведении борьбы. После отставки он вел себя достойно, не унывал от тоски, будучи отягощенным ужасной правдой, что единственное устремление, которое его волновало, работа на государственном посту, теперь было закрыто для него – подобно хирургу, который в период расцвета своего мастерства получил запрет навсегда когда-либо входить в больницу. Холдеман позвонил ему 15 января, чтобы сказать о прекращении бомбардировок. (Я информировал его от имени Никсона много раз в прошлом, однако теперь сократил до «более низкого уровня», меня попросил Холдеман не делать этого.) Но я послал ему копию мирного соглашения, препроводив теплыми словами. Было символично, что этот неуклюжий, властный, уязвимый, экспансивный, честолюбивый человек, такой жизнелюб, умер одновременно с прекращением войны, разбившей ему сердце.

Встреча началась в 9.35 утра, во вторник 23 января. Ле Дык Тхо умудрился даже по такому торжественному поводу повести себя отвратительно, потребовав железных заверений относительно американской экономической помощи Северному Вьетнаму. Я сказал ему, что это не может подлежать дальнейшему обсуждению до тех пор, пока соглашение не будет подписано. Это также зависело от одобрения со стороны конгресса и соблюдения соглашения. В итоге в 12.45 мы парафировали различные тексты и выступили с импровизированными заключительными заявлениями. Ле Дык Тхо сказал следующее: