Наталья Решетовская - АПН — я — Солженицын (Моя прижизненная реабилитация)

Все это время я усилено работала над тюремно-лагерными главами.

Наконец, 29 августа я услышала по западному радио об интервью, которое дал Солженицын корреспондентам газет „Ассошайтед Пресс“ и „Монд“. Тон интервью испугал меня. Передали, что корреспондент „Ассошайтед Пресс“ сказал, что в сравнении с прошлым интервью весны 1972 года Солженицын выражался более остро, даже саркастически. Приводились выдержки. Так, было о письмах с угрозами… О том, что его предупреждали о возможности покушения на его жизнь в форме автомобильной катастрофы. То и другое он связывал с КГБ, заявив, что „..Гни один волос~с“ Иоей головы или с головы любого члена моей семьи не может упасть без ведома или одобрения КГБ».

Но говорил он не только о себе. Коснулся и общих вопросов. Заявил, что свобода личности терпит в Советском Союзе урон. Здесь было и о Сахарове, и о процессе Якира и Красина, и о непреклонности генерала Григоренко…

Солженицын заявил, что в случае его смерти, его исчезновения или лишения свободы сразу же вступит в силу его литературное завещание и начнет публиковаться основная часть его трудов, от опубликования которых он воздерживался все эти годы.

Можно себе представить, как встревожило меня всё это и с каким трепетом и нетерпением ждала я приезда Александра Исаевича в «Бор-зовку». Но до 1 сентября оставалось еще два дня. Очень хотелось поделиться с кем-нибудь понимающим своими тревогами. И я поехала на дачу к Кобозевым (они снимали ее в Узком, тогда еще не вошедшем в территорию Москвы). Николай Иванович был плох, никого не принимал, но для меня, как всегда в последнее время, было сделано исключение.

Рассказав обо всем Николаю Ивановичу, я, возомнившая, что, заключив договор на книгу с АПН, приобрела некоторую силу, спросила его:

— Николай Иванович, подскажите мне, как примирить Александра Исаевича с государством?..

— Боюсь, что это уже невозможно, — грустно ответил мне Кобозев.

Однако эта мысль меня не оставляла. А вдруг смогу?

Наступил сентябрь. Дни шли, а Александра Исаевича все не было.

Он не приехал в «Борзовку» ни в один из обещанных дней с 1 по 5 сентября. Не приехал и 6-го. Я больше ждать не могла, уехала в Рязань. Уехала вовремя. Дома меня ждало известие о плохом состоянии тети Нины. В последний раз проведывала ее в интернате для престарелых. 9-го она умерла, 11-го ее похоронили на небольшом погосте среди степи. Сообщила об этом Сане телеграммой. Ведь ушла из жизни та тетя Нина, которая в самые тяжелые лагерные годы скрупулезно собирала и каждый месяц отправляла ему посылки со всем, что он заказывал, учитывая его прихоти и капризы, а порой и балуя своими вкусностями. «Вы заботитесь обо мне как родная мать» 2 , — написал он ей после получения очередной посылки. Даже в ссылку, где Саня имел зарплату и способен был сам себя прокормить, тетя Нина, вопреки его запретам, хоть ко дню рождения, но посылала свои пирожки и домашнее печенье.

Позвонил мне Саня 15 сентября. Сказал, что мою телеграмму с сообщением о тети Нининой смерти он получил только накануне: его не было в Москве. А в день кончины тети Нины он был в «Борзовке», где рассчитывал меня встретить, так как предупредил об этом l-ro сентября телеграммой, что на несколько дней задерживается. Спросил, получила ли я телеграмму. Нет, не получила. Согласился увидеться в «Борзовке» в предложенные мною в записке дни, то есть в 20-х числах сентября.

На сердце стало немного спокойнее. Можно было сосредоточиться только на работе над книгой и пока больше ни о чем не думать.

Очень кстати пришелся в те дни совершенно неожиданный для меня приезд Ильи Соломина — в прошлом того сержанта, который возил меня весной 1944-го года на фронт. Его приезд был тем приятнее, что ко мне приехал мой «персонаж» и, главное, свидетель двух очень важных моментов в жизни моего мужа: окружения в ночь с 27 на 28 января 1945 года в Восточной Пруссии и его ареста 9 февраля 1945 года. В результате я взяла у Ильи самое настоящее интервью, заставив его все наговорить мне на магнитофон.

Очень сожалею, что при сокращении моей книги вся история с окружением была изъята. Сожалею тем более, что это дало возможность в будущем толковать то самое окружение ложно 3 .

Илья поделился со мной своей недавней обидой на Саню. Будучи в Москве (Соломин жил в Одессе), он как-то ему позвонил и попросил о встрече. Но Саня, полагавший, что Илья был втянут Вероникой 4 в сотрудничество с одним из авторов «американской» биографии Солженицына, будучи недоволен в связи с этим и самой Вероникой, сказал ему, что вряд ли им теперь нужно видеться.

После того как я только что услышала от Ильи, как он спас по приказу комбата Солженицына технику во время окружения, как уничтожил после ареста Солженицына собранную им компрометирующую литературу, отказ Сани увидеться с Соломиным выглядел особенно диким и неоправданным. Я пообещала Илье, что при случае скажу Сане о нем и о том, что Илья с «американским биографом» даже не виделся, хотя муж Вероники и хотел этого.

Рассталась с Рязанью и с работой над тюремными главами 22-го сентября. Поехала в «Борз'овку» с надеждой застать там Саню.

Я уже знала о том страшном, что случилось за это время: ГБ не просто напало на след «Архипелага…» — он был уже у них. Западное радио передало заявление, которое по этому поводу сделал Александр Исаевич еще 5-го сентября. Его напечатала вся мировая пресса. В нем он сообщал об изъятии «Архипелага ГУЛАГа» — «многотомного исследования о советских лагерях» — и о том, что он опасается преследования тех, кто давал ему материал, что место хранения указала Во-ронянская 2, «которую допрашивали в КГБ непрерывно 5 суток и что, вернувшись домой, она повесилась».

…Еще одна жертва на Солженицынском пути! Правда, я не знала тогда, что Воронянская стала жертвой своего собственного поведения, что она не выполнила просьбу-наказ Александра Исаевича уничтожить тот экземпляр «Архипелага…», который был у нее, что в ее дневнике было даже указано место его хранения. И дело было, собственно, не в допросе, сколько бы он ни длился, а в том, что Воронянская не была настоящим конспиратором, в чем мы с мужем и раньше убеждались не раз. А теперь она посчитала себя Иудой, предавшей своего кумира, и… не смогла с этим жить.

Именно этим — изъятием органами КГБ «Архипа» — объяснила я себе все странности поведения Александра Исаевича: он перевез на дачу кое-что из мебели, посуду, вещи, в их числе проигрыватель «Тайга» и радиоприемник «Мелодия». Предвидит возможные осложнения в своей жизни? Или просто не нужны ему? И все лишнее — в «Борзовку»!?

Чтобы говорить свободно, мы пошли с Саней в нашу березовую рощу. Разговор, естественно, начался с «Архипелага…». Мы оба жалели Елизавету Денисовну Воронянскую, хотя она сама была причиной собственной гибели. Именно в этот раз Александр Исаевич рассказал мне, что Елизавета Денисовна не выполнила его требования об уничтожении того экземпляра рукописи «Архипелага…», который когда-то получила от него. Однако ее мученическая смерть как бы смыла ее вину. «Архипелаг…» она хранила у Самутина, где он и был изъят. Александр Исаевич рассказал мне, что Самутина допрашивали, но что пока с ним гебисты очень вежливы и что в случае чего он готов Самутина защитить! Рассказывал Александр Исаевич и о том, что у Воронянской был найден дневник, в котором, в частности, она описала нашу совместную работу по печатанью «Архипелага…» весной 1968-го года в «Борзов — ке» и что это, таким образом, теперь уже не является секретом.