Наталья Решетовская - АПН — я — Солженицын (Моя прижизненная реабилитация)

А все-таки ложь связной сделать трудно. Даже такому изворотливому и умнейшему человеку, как Солженицын! Издававшие его «Теленка» не заметили, что несколькими страницами раньше (а нашему разговору, нашим «ПЕРЕГОВОРАМ» отведено ни много ни мало — целых шесть страниц; есть где запутаться!) Александр Исаевич написал, что он «всем охватом спины 6 » (нечего сказать, серьезное доказательство!) чувствовал, что нас с параллельных перронов «фотографируют или подслушивают». Таким образом, по ходу повествования вот это предположительное «или» превратилось в утвердительное «и», а фотографов сменили кинооператоры!

Но кто привел тех или других сюда? Я??? Но ведь не я, а сам Александр Исаевич выбрал место для нашего разговора! Значит, именно он и подстроил все это: магнитную запись, фотографирование, киносъемку!? Однако я не страдаю манией преследования и не склонна в это верить. Я прекрасно понимаю, что все это выдумано Александрам Исаевичем, чтобы поразить воображение своих читателей. Вот и все.

…Что стало с Солженицыным! Не сменой бумажки (вместо брачного свидетельства со мной — брачное свидетельство со Светловой), а сменой своих моральных принципов, поступками своими показал Александр Исаевич, что он больше не мой муж.

Своего мужа я не имела оснований стыдиться, а такого, каким он стал, стыдилась бы. Мой муж так бы не поступил! Мой муж переписывал заново или не посылал вовсе писем, в которых я находила допущенные им бестактности. Мой муж не поведал бы миру конфиденциального разговора!

Меня могло бы насторожить то, что политические деятели воздерживались вступать с Солженицыным в устные или письменные переговоры из-за его невоздержанности, из-за его не способности держать что-либо в секрете, кроме того, что представляло опасность для него самого. Однако я еще раз поверила Александру Исаевичу и еще раз за это жестоко поплатилась.

Потерпев очередную неудачу, я сразу же уехала в Рязань, где снова ушла с головой в работу над книгой.

Поведение Сани в отношении меня никак не сказывалось на тоне, которым я писала о нем. А влияло ли оно на его собственное творчество? Нет. Более того: оно находилось с ним в полном противоречии, о чем я могу судить сейчас, когда опубликованы те произведения, над которыми он в ту пору работал. Можно только диву даваться, как все уживалось в этом человеке.

В середине октября он аннулировал свое заявление в Правление нашего садового кооператива о передаче мне дачи. Но тогда я не знала того, что ему хорошо было известно: что уже дана команда печатать «Архипелаг…», что послано «Письмо вождям…», которое все-таки будет обнародовано. Таким образом, Александр Исаевич не мог не отдавать отчета в том, что его шансы быть хозяином «Борзовки», а также моим «гостем» в ней, ничтожны, если не равны нулю! Он же написал в «Теленке», что летом 1973-го со слезами прощался с «Борзовкой» навсегда. И при подобных обстоятельствах — отказывать мне в даче?

Работая над рукописью, я все больше погружалась в размышления над тем, каким был Солженицын раньше, как менялись его взгляды на жизнь в молодые годы, как мучило его раскаянье в лагере, когда он стал оценивать и переоценивать свои прошлые поступки, хотя тогда оснований для раскаянья было куда меньше.

Приезды ко мне раз в две или три недели редактора вносили приятное, интересное и полезное разнообразие в мою жизнь.

В гостинице теперь не было необходимости. В распоряжение Константина Игоревича я предоставляла комнату, в которой раньше жили мои мама и тети.

Беседы с редактором по-прежнему давали мне очень много. Я имела дело с умным, интересным, очень эрудированным человеком, опытным редактором, обладающим феноменальной памятью и к тому же симпатизировавшим моему герою. Его, например, умилял выдвинутый Саней проект нашей «коммуны» (Саня предлагал жить в Москве всей нашей студенческой пятерке друзей после окончания университета, а следователем это было расценено как попытка создать организацию, что и вылилось в дополнительный, 11-й пункт 58-й статьи УК), умиляло, что, оценив «Василия Теркина», Саня собирался писать Твардовскому и хвалить его. Он добродушно смеялся над фразой из Саниного письма мне: «Как-нибудь черкну Твардовскому одобрительное письмо». Константин Игоревич умело подсказал мне тот момент, когда Саня превратился действительно в начинающего писателя: тогда, когда он стал замечать, что в его писаниях плохо и что хорошо, ибо раньше он, по его же словам, этого не видел.

Константин Игоревич сумел проникнуть в известном смысле и в мою душу, сумел понять, что жизнь моя в годы войны определялась в первую очередь письмами и время мерилось от письма до письма. Однако стержнем моего повествования должно быть движение Сани, перемещение линии фронта: «Вот тот стержень, на который должны нанизываться события». Константин Игоревич сумел проникнуть в Санину душу. Прочитав у меня о том, чем были для Сани встречи с Виткевичем на фронте, он понял, что Саня относится к разряду людей, для которых друзья и единомышленники значат больше, чем жена и семья.

Обо всем этом приходилось много говорить, потому что год назад законченная мною «Война» составляла 400 страниц, то есть содержала столько авторских листов, сколько отводилось на всю запланированную книгу, и, значит, нуждалась в очень основательном сокращении. Мою «Войну», как она была первоначально написана, Константин Игоревич считал как бы не законченной научно-исследовательской работой. Но поскольку на данном этапе она предназначалась «не для толстых томов „Литературного наследия“», как он шутил, «а для массового читателя», то она должна быть переделана именно из расчета на этого массового читателя.

Известно, что автору сокращать свое детище всегда трудно, а тем более автору начинающему, каким была я. И потому помощь Константина Игоревича была мне совершенно необходима. Семенов легко и уверенно вычеркивал абзац за абзацем, а то и страницу за страницей, частенько наталкиваясь на мое сопротивление. Но, в общем, мне с ним работалось легко. Часто мы начинали одновременно говорить об одном и том же. «Опять телепатия», — произносил в таких случаях Константин Игоревич.

Одним словом, мы с редактором совместно кроили и перекраивали «мою» «Войну», а машинистка из АПН перепечатывала то, что от нее оставалось. Чтобы печатать самой, у меня просто не было времени: ведь мне предстояло еще сделать очень много, а уложиться в срок я считала обязательным.

С «Тюрьмой» и вообще почти со всем последующим еще не написанным материалом дело обстояло иначе. Я уже первоначальную редакцию писала совершенно иначе, чем писала «Войну»: старалась говорить только о самом главном и необходимом. Это были рукописи в больших тетрадях, где основной текст писался только на правых страницах, левые же оставались для возможных вставок и постепенно заполнялись. Когда такая тетрадь попала в руки той же машинистке из АПН, она оказалась неспособной что-либо разобрать. «Только я способен понять то, что Вы пишете», — гордо заявлял Константин Игоревич. В результате весь последующий текст мне пришлось перепечатывать самой.