Наталья Решетовская - АПН — я — Солженицын (Моя прижизненная реабилитация)

Воодушевленная таким оборотом дела, я зашла в первую же телефонную будку и, подражая самому Солженицыну, который, в конце 1965-го звоня японскому корреспонденту, сказал: «Ну, звонок Иннокентия’…», — пошутила сама с собой точно так же: «Звонок Иннокентия…» 1

Александр Исаевич оказался в эту минуту недалеко от телефона, мне его позвали, и я попросила его о свидании: «Очень нужно…» Он согласился и дал мне понять, что местом свидания будет Казанский вокзал, где мы обычно встречались, уезжая в Рязань. Завтра. Указал время.

Как я потом прочла в «Теленке…», Александр Исаевич на следующий день после нашей с ним встречи в «Борзовке» был занят обдумыванием того, какой шаг сделает в отношении его государство:

«Должны ж они искать — не как отомстить мне когда-нибудь потом, но как остановить эту книгу прежде ее появления? 1 »

Он подозревал своих «врагов» в разнообразных кознях. Одной из очень вероятных считал «личное опорочение (уголовное, бытовое) — с тем, чтобы обездоверить его показания 2». И лишь под большим вопросом допускал возможность, что с ним пойдут на переговоры…

При таком психологическом его настрое приходится ли удивляться, что наше с ним последнее на родине и, вероятно, последнее в жизни свидание было воспринято им не как свидание двух (его и меня), а как свидание Солженицына-ТЕЛЕНКА с ДУБОМ. Я была воспринята им как «веточка» этого ДУБА, как пешка, исполняющая чужую волю. Александру Исаевичу и в голову не пришло, что я имела наивность возомнить себя не пешкой, а какой-то более крупной фигурой, ищущей путь его спасения. Как в наших судах «ответчицей», сопротивлявшейся разводу, он считал не меня, а то ли Государство, то ли КГБ (одним словом, ДУБ!), так и здесь он не увидел во мне человека, избравшего в искреннем порыве кажущийся возможным путь его спасения.

Мы встретились в зале, где расположены кассы на электрички, а также на рязанский электропоезд. Я сразу же сказала Александру Исаевичу, что разговор предстоит очень серьезный, и попросила дать мне слово, что он останется сугубо между нами. И Александр Исаевич пообещал мне это. Разговаривать предложил не там, где встретились (во всех стенах ему всегда мерещились микрофоны!), а вывел меня на перрон. Он сам выбрал место для разговора: повел меня к тем платформам, от которых отходят и к которым прибывают дальние поезда. Выбрал вторую платформу — следующую после той, которая непосредственно примыкает к вытянутому зданию вокзала. Поездов не было ни по одну, ни по другую сторону платформы. Все пространство великолепно просматривалось, и потому мы разговаривали совершенно свободно, раскованно.

Я снова повторила свои доводы против публикации на Западе «Архипелага», добавив аргумент, что это окончательно закроет возможность печатания на родине других его вещей, в то время как при нынешних обстоятельствах их опубликование не так уж безнадежно. Спросила, как он отнесется, если ему предложат напечатать «Раковый корпус».

— Ну и пусть печатают! — ответил он.

— А ты придешь в редакцию или издательство, если пригласят?

— А там будет сидеть некто в штатском? Путь печатают так! Да. Впрочем, «Раковый…» так разошелся, что уж и смысл печатать не тот…

Таким образом, особенной заинтересованности в публикации у нас «Ракового корпуса» я у Александра Исаевича не почувствовала. Я поняла, что разговор наш с ним не оправдал моих надежд, что я переоценила свои возможности, что я не в состоянии повлиять на Санину судьбу.

Заговорили на другие темы. Александр Исаевич попросил меня написать завещание о наследовании нашего дачного участка его детьми. Я ответила, что прежде должна увидеть, узнать тех, кому буду завещать «Борзовку». Но в зимнее время это невозможно… Будем ждать весну!

Еще я сказала Сане, что оставила ему на дачке нервное письмо, попросила не придавать ему особого значения. Получила согласие.

В какой-то миг я попросила Саню поцеловать меня. Он наклонился и поцеловал. А, расставаясь при входе в метро, поцеловал мне руку. В последний раз…

Я ничего не написала бы об этой встрече, учитывая конфиденциальный характер главной части нашего разговора, если бы… если бы о ней не написал прежде того сам Александр Исаевич в своем «Теленке», исказив весь характерце и сделав ни на чем не основанные далеко идущие выводы.

В «Теленке» Александр Исаевич пишет, что по свежим следам перенес наш с ним разговор на бумагу: «Моя запись — в первый же час после разговора, еще вся кожа обожжена 2 ».

Этой записью он воспользуется через два с лишним месяца, когда сядет в декабре писать третье дополнение к «Теленку». Однако писательская фантазия унесет его далеко от этой записи. Поможет ему и то, что к этому времени он разорвет со мной всякие отношения.

Строго говоря, даже по элементарным этическим понятиям Александр Исаевич не должен был описывать наш разговор: ведь он дал мне слово, что разговор останется между нами! Но, по-видимому, уж очень заманчивым показалось ему придать эффектный конец своему бою — бою ТЕЛЕНКА с ДУБОМ. Выход из боя Сахарова — эффектен! На него было совершено покушение. А выход из боя Солженицына чем будет примечателен? Неужели только пуском в Самиздат дополнительных глав к роману «В круге первом»? Нет, этого слишком мало.

А тут в руки так и просится эффектнейший конец — представить читателям свою бывшую жену, которая придет к нему «твердым шагом по перрону, законно вступая из области личной в область общественную, в эту книгу 3 », вестницей Госбезопасности!

Разве могло остановить Солженицына то, что переносить на страницы книги конфиденциальный разговор непорядочно? Несовместимо с репутацией честного человека? Куда уж там с этим считаться! Тем более, что ему в голову пришла «гениальная» идея: как сделать, чтобы никому просто не пришло в голову осудить его за это. Вспомним знаменитую Солженицынскую формулу: «Как угодно лживо, но — связно!», поданную в «Архипелаге» в качестве рецепта для подследственных! Вот и выход! Маленькая ложь — не в счет! Так для чего же она нужна в данном случае?

Читатель не может не понять, что приводимый на страницах «Теленка» наш разговор не мог не быть конфиденциальным. Следовательно, надо объяснить, почему Солженицын поведал его читателям! И он придумывает, что не просто дал согласие вести со мной конфиденциальный разговор, но облек свое согласие и обещание никому ничего не рассказывать в хитроумную фразу, якобы мне сказанную: «Разговор не выйдет за пределы этого перрона 4 ». Как же это понимать? Оказывается, мы с ним гуляли по перрону «под киносъемку и магнитную запись 5 », и, следовательно, тайна нашего с ним разговора все равно не соблюдена.