Наталья Решетовская - АПН — я — Солженицын (Моя прижизненная реабилитация)

Тем поразительней и неправдоподобней звучит для меня текст того, что дано в «Теленке…» на стр. 332 в скобках (эти мне Солженицынские скобки!), где автор высказывает оскорбительное для меня подозрение, что я АПНовцам рассказала о нашей работе весны 1968 года. (???)

Разговора нашего во всей его последовательности я передать не могу. Мои подробные дневниковые записи давно, в связи с нашей драмой, прервались и велись редким пунктиром. Но наброски этого разговора у меня остались.

Возможно, я была не совсем права, когда стала упрекать Саню в излишней резкости его выступлений, даже истеричности («ни один волос с моей головы…» и пр.). Но я не была достаточно информирована, и еще я очень за него боялась. Я считала, что у него нет достаточных оснований приписывать «бандитские» письма КГБ. Напомнила ему, как у его деда, без всякого КГБ, когда-то простым шантажом выудили большую сумму денег. Я знала об этом от самого Александра Исаевича, и он отнюдь не обвинял в этом ЧК… А он так обостряет обстановку. Донельзя.

Александр Исаевич отвечал уклончиво. Он не собирался, как я поняла позже, быть со мною откровенным во всем, хотя от меня (по инерции ли) требовал полной откровенности. Так, рассказав мне, что у всех вызывавшихся в КГБ в связи с «Архипелагом…» брали подписку о неразглашении, проинструктировал: «Если тебя вызовут и дадут подписать такую расписку, ты должна ответить, что ты никому ничего не скажешь, но Александру Исаевичу Солженицыну скажешь немедленно».

— И не подумаю, — быстро ответила я.

— Как так? Но если тебя вызовут, ты мне об этом скажешь?

— Нет. Неужели ты не понимаешь, что потерял на это право? (Знать бы ему, что меня уже вызывали и никакой расписки не потребовали),

Александр Исаевич, по-видимому, был крайне удивлен таким поворотом дела. Он полагал, что развод со мною — не отречение, а так, пустяки! А может, истолковал иначе: значит, она заодно с ними ! Ведь в последнее время у Солженицына моральная сторона в отношениях с людьми переместилась на дальний план (Кто не с нами- тот против нас!), а то и вообще ушла из поля зрения. Даже меня он подозревал в том, что я из каких-то деловых соображений противлюсь разводу!

Боюсь, впрочем, что в данном случае моя принципиальность в конечном итоге пошла мне же во вред. Расскажи я Сане о вызове меня к московскому представителю КГБ да еще о том, что этому представителю было явно досадно, что о вызове знает мой редактор, — возможно, Александр Исаевич не связал бы крепкой цепью АПН и ГБ, не писал бы их в будущем через черточку, не счел бы меня, сотрудничающую с АПН, представительницей ГБ.

Одним словом, я допускаю, что Александр Исаевич сделал ложное предположение: ага! она заодно с ними! Это, пожалуй, был единственный неприятный момент в той нашей ( предпоследней !) встрече. А в общем разговор был в тот раз вполне благожелательным, дружеским. Не было ни обидных выражений, ни резких упреков. Я даже обратилась к Александру Исаевичу с просьбой не называть меня бывшей женой, а называть первой женой. Согласился. Обещал.

Рассказала о похоронах тети Нины, о приезде Ильи Соломина и о том, что он в обиде на своего бывшего командира, который отказал ему во встрече. Объяснила, что Илья никакой информации «американскому биографу» Солженицына не давал, даже с ним не виделся.

Тут Александр Исаевич сослался на то, что этому «биографу» стало известно одно обстоятельство, сопутствовавшее аресту Солженицына в феврале 45-го года, которое было известно только Илье.(Среди книг Солженицын хранил и «Mein Kampf» Гитлера). Саня не решился назвать мне это обстоятельство (даже сейчас он вспоминал с содроганием, какие книги в качестве трофеев были у него в то время!). Но я пришла ему на помощь и подсказала, что он имел в виду. Значит, об этом Илья имел неосторожность сказать Веронике, а та уже передала дальше. (Кстати, в биографию американскую это не вошло, удалось остановить!)

Я напомнила Александру Исаевичу о героическом поведении Ильи Соломина во время его, Александра Исаевича, ареста (сначала Илья спрятал, а потом сжег все возимые Солженицыным книги 4 ) и во время окружения их части: именно Соломин обеспечил капитану Солженицыну спасение боевой техники — то, что было отмечено как его собственная заслуга и в боевой характеристике, и в реабилитационном свидетельстве!

Саня попросил меня извиниться от его имени перед Соломиным.

Заговорили о том, что может ожидать Александра Исаевича в будущем.

— Рано или поздно я все равно должен буду загудеть, — сказал он.

Наша с Саней в тот день взаимная неоткровенность, особенно сокрытие им от меня того, что он уже распорядился о печатании «Архипелага…», привела, я бы сказала, в конечном итоге к катастрофическим для меня последствиям.

Мой мозг стал лихорадочно работать: как убедить Саню не совершать этого безумного поступка? Конечно, я думала не только о нем, рискующим своею головою, не только о тех, кто давал ему свои «показания», — я думала и о себе, о нашей неминуемой разлуке, если «Архипелаг…» будет опубликован.

На следующий же день, встретившись с редактором, я попросила его помочь мне поговорить с кем-нибудь из ответственных работников отдела культуры ЦК. Я хотела протянуть ту ниточку, которая завязалась у меня на значительно более низком уровне — в Рязанском обкоме еще в декабре 1966 года. Как тогда я говорила о том, что во многом неверно повели себя в отношении Солженицына партийные деятели, так и теперь скажу… Ведь ему, как писателю, просто дышать не дали здесь, у себя на родине. Как можно было козырять его «Пиром победителей»? Как можно было запретить печатание «Ракового корпуса»? И к чему хорошему это привело? Как можно так злить человека? Совершенно необходимо смягчить его! Хоть в чем-то пойти ему навстречу! Может, это остановит его, и он не станет публиковать «Архипелаг ГУЛАГ»?

Видя меня в чрезвычайно возбужденном состоянии и, я смею так думать, по-человечески жалея Солженицына, да и, будучи работником АПН, не желая выхода «Архипелага…», Константин Игоревич обещал постараться помочь мне увидеться с авторитетным лицом из ЦК. Если же это не удастся, то, во всяком случае, самому поговорить с хорошо знакомым ему сотрудником ЦК.

Семенов сдержал слово. На следующий день мы встретились с ним снова. Работник ЦК сказал ему, что, возможно, я в чем-то и права, что «Раковый корпус» в принципе можно было бы напечатать. Однако разговор со мной ничего не решает, а с Солженицыным разговаривать невозможно: он сразу же абсолютно все придаст гласности. Я стала заверять Константина Игоревича, что на этот раз такое не случится: я специально попрошу об этом Александра Исаевича. В общем, мы с ним решили, что я могу с Александром Исаевичем предварительно поговорить.