Наталья Решетовская - АПН — я — Солженицын (Моя прижизненная реабилитация)

22 февраля меня поселяют в гостинице «Россия». Окно моего номера на восьмом этаже выходит на Красную площадь. На первом плане — храм Василия Блаженного, за ним — Кремль. Купола храма играют на солнце своим разноцветьем. Трудно оторвать глаза от открывающегося вида. Неплохо выбран фон для будущего телеинтервью. Однако этот эффектный фон не пригодился. Режиссеры решили снимать меня за моим рабочим столом в Рязани.

1 апреля я уже видела отснятое телеинтервью. Смотрела как бы со стороны: жаль было эту растерзанную женщину. Со мной вместе на просмотре был Кирилл Симонян. «Никакая актриса не сыграла бы тебя!» — сказал он мне потом. Сестра его Надя рассказывала позже, как сильно он был расстроен в тот вечер. На ее вопрос о причине произнес только одно слово: «Наташа!»

Все это время (не месяцы, годы!) состояние мое было тяжелым: нервность, подавленность, но и возбужденность, расторможенность, как говорят врачи. А в интервью вдруг — непредусмотренный вопрос: «Наталья Алексеевна, Вы видели телеинтервью с Виткевичем? Вы верите ему?»

— Я не могу не верить Виткевичу! — немедленно отвечаю я.

В голове у меня рассказ Виткевича о следствии 1945-го года. И я тут же произношу целый монолог о честности, прямоте Николая Дмитриевича, в которой я не раз убеждалась на всем протяжении нашей с ним дружбы. И вот в телеинтервью вместо этого монолога сразу вслед за моим «Не могу не верить Виткевичу!» на экране вдруг оказывается сам Виткевич с «Архипелагом…» в руках, произносящий: «В этой книге на каждой странице можно найти противоречие с истиной». Даже просмотрев все это, я ничего сразу не поняла. Только позже до меня дошло, зачем был задан мне непредусмотренный вопрос, как пригодилась режиссерам моя «расторможенность» и мое наивное к ним доверие.

В феврале, сразу после высылки Александра Исаевича, интервью были взяты АПН не только у меня. Среди интервьюированных был отец Всеволод Шпиллер, настоятель церкви Николы на Кузнецах в Москве. Он был хорошо знаком с Александром Исаевичем и имел основания говорить о его духовном облике. Интервью Шпиллера вызвало сильнейшее раздражение в московских либеральных кругах. Но мне все, что сказал отец Всеволод, кажется очень значительным. У меня сохранился текст интервью Шпиллера, который он подарил мне лично. В книге, изданной АПН, — «В круге последнем» — этот текст был несколько искажен. Отец Всеволод писал:

«При встречах с ним и при чтении многих его вещей создавалось впечатление, что он повсюду ищет правду. (…) Казалось, что он живет правдолюбием. (…) Я думаю, что правду, как мы, христиане, ее понимаем и видим, Солженицын искажал. (…)

Нет в мире ничего выше сострадания и жалости. Не мстительность, а они должны жить в нас и распространяться не только на безвинно страдающих. И уж кому-кому, как не русскому писателю, знать, что носителями правды и высшего добра только и могут быть умеющие сострадать.

(…)…ложь обличается правдой, но правда открывается человеку только в любви и любовью. Добро и правда с одной стороны и с другой — зло и ложь принадлежат к противоположным, онтологически разным реальностям».

Как явствует из интервью, Шпиллер укоряет Солженицына, что тот не почувствовал, не понял значения и глубины христианской истины о жалости и сострадании, «столь близкой и дорогой всей нашей литературе и мысли». «Не достиг он до сокровенных глубин, до светлого дня Русского характера, — писал Шпиллер и продолжал: — То же самое случилось и с его церковностью 1».

Усилия АПН по рекламированию моей книги не ограничивались одним телеинтервью. 6-го марта я дала интервью корреспонденту из США, но оно, насколько мне известно, не увидело свет. Жалею все же, что Александр Исаевич не услышал моего ответа на неожиданно заданный мне вопрос корреспондента: что бы я хотела сказать Александру Исаевичу? «Хотелось бы, — ответила я, — чтобы Солженицын задал себе тот же вопрос, который задает себе один из литературных героев в „В круге первом“: „С кого начинать исправлять мир: с себя или с других?“».

Тем временем заканчивалась подготовка моей книги к печати. Я понимала, что книга эта, подобно интервью Шпиллера, будет встречена «московской общественностью» в штыки.

А тут еще прибавилась необходимость осветить тему следствия Солженицына 45-го года. Дело в том, что по западному радио уже читался первый том «Архипелага», где была глава «Следствие». Редактор уверял меня, что я не имею права пройти мимо этой темы, и давал понять, что это отчасти является условием выхода моей книги. О своем собственном следствии Солженицын в «Архипелаге…» говорит очень мало, полунамеками. И у меня родился даже как бы исследовательский интерес. Я действительно не могла не верить Виткевичу, который приоткрыл мне в своих интервью поведение Сани на следствии. Правда, меня поражало то, что сам Саня за всю последующую жизнь не рассказал мне всего этого. Я ужаснулась тому нравственному грузу, который Александр Исаевич все эти годы нес один. Я должна была теперь изучить его письма начала тюремно-лагерной эпопеи, припомнить слова и поступки. Когда анализ был завершен, я могла бы сказать себе словами Виткевича: «Это был самый страшный день в моей жизни».

Первым издателем, который захотел напечатать мою книгу, был итальянец Николо Тети. В конце апреля меня вызвали в Москву для встречи с ним. Очень даже кстати — как раз время поехать проведать мою дачку! Доступна ли она мне? Не опечатана ли?

Встреча с Тети состоялась 27 апреля утром. Яркого следа она у меня не оставила. Днем я уже ехала на свою дачу. Сопровождать меня вызвалась моя приятельница по аспирантским временам, Тамара Рязухина, вместе с мужем. Они же предложили мне и помощь по саду.

Приехали. Все как обычно. На домике наш замок, домик не опечатан. По-весеннему прозрачны деревья. Оттаявшая земля, свежая травка. «Здравствуй, Санечка!..»

Я зашла к председателю дачного кооператива. У него в это время находился и его заместитель. Спросила, как мне быть в связи с последними событиями, с выездом Александра Исаевича за пределы страны. Надо ли подать еще одно заявление о переводе дачи на мое имя? «Будет тут еще один Солженицын!» — пробурчал заместитель. А председатель сказал со значением, что у него есть от Солженицына не только заявление о передаче мне дачи, но и второе заявление, отменяющее первое.

— Но ведь я вместе с ним живу здесь с 65-го года! Все эти годы обрабатывала участок, и члены кооператива знают об этом.

— Ну вот собрание и решит!

В тот же вечер я вернулась в Москву. Позвонила Константину Игоревичу, рассказала о разговоре с председателем кооператива.

— Ничего, отхлопочем Вашу дачу, не волнуйтесь! — успокаивал меня Константин Игоревич.