Наталья Решетовская - АПН — я — Солженицын (Моя прижизненная реабилитация)

И тут же заговорил о том, что Тети дал согласие на издание моей книги. Машинистка допечатывает окончательный вариант. Но последние три главы смутили главного редактора издательства АПН Жукова. Как потом я узнала, Жуков обложился моими материалами и заперся в своем кабинете. Три главы сузились до одной!

Прошло несколько дней. Константин Игоревич позвонил мне в Рязань, сообщил, что Тети на следующий день улетает в Италию и хочет взять с собой мою рукопись. Я должна срочно приехать, чтобы прочесть окончательный текст и подписать каждую страницу. Мне, как назло, нездоровится, и я говорю редактору, что приехать не могу. Он готов прибыть ко мне сам в тот же день вечерней «Березкой»’.

В 11 часов вечера я получила рукопись. Константин Игоревич ушел в отдельную комнату отдыхать, а я принялась читать и править. Почти на каждой странице я находила неточности, скрупулезно все исправляла, делала добавления и ставила в конце каждой страницы свою подпись.

Все было в пределах допустимого. Но вот я начала читать последнюю главу «Перекрестки», которую сам Жуков смонтировал из трех моих глав: «Иван Денисович на воле», «Тема или талант» и «Перекрестки» и почему-то из моего интервью Ляконтру, что, на мой взгляд, было здесь совершенно не к месту.

Я попыталась было и это править, но скоро поняла, что «творчество» Жукова никуда не годится и привести его в соответствие с моей рукописью невозможно. Надо было перерабатывать весь текст!

Было уже пять часов утра. Константин Игоревич должен уезжать в 7 часов тою же «Березкой». Он вошел ко мне еще сонный, со взлохмаченной головой.

— Константин Игоревич, последнюю главу я не подпишу! — решительно сказала я. — Да Вы-то сами ее читали?

— Нет. Я получил рукопись перед выездом. В вагоне было жарко, я всю поездку простоял в тамбуре.

— Ну так поглядите сами!

И тут же, в 6-м часу утра, Константин Игоревич звонит заместителю директора издательства — тому, кто ведает договорами и, в частности, имеет дело с Тети.

— Решетовская не подписывает последнюю главу. Как быть?

Что ему отвечал заместитель директора — не знаю. Возможно, и сам звонок, и ответ были частью игры, в которую был вовлечен Константин Игоревич.

Поразмыслив, мой редактор проникновенно говорит мне:

— Я понимаю, что если я предам Вас, то Вам остается только Москва-река. Напишите сверху на этой главе: «Под ответственность К. И. Семенова», У меня будет время: поезд и полдня в Москве. Я сделаю все, что только смогу.

Я не могла не растрогаться, не могла не поверить ему и сделала так, как он сказал.

В тот же вечер Константин Игоревич позвонил мне из Москвы: рукопись моя улетела в Италию!

— Но Вы исправили последнюю главу?

— Да, конечно. Все будет хорошо.

— Но я хочу видеть текст, который улетел в Италию!

— Разумеется, Вы его увидите, как только приедете в Москву.

Немного успокоившись, я начала приготовления к поездке на машине в «Борзовку» и к более дальней поездке — в Венгрию.

К этому времени мне пришел вызов из Венгрии от Яноша Рожаша. Нужно было получить иностранный паспорт, приготовить подарки для его семьи. Янош любит все русское.

Совпало так, что Константин Игоревич тоже должен был ехать в Венгрию: в мае-июне там проходила книжная ярмарка. Решили ехать вместе.

Я опять и опять спрашивала своего редактора, в каком же виде пошла в Италию последняя глава моей книги, просила показать мне текст. Константин Игоревич каждый раз придумывал новые причины, чтобы уйти от разговора.

Провожавшие меня в Венгрию друзья вручили мне букет роскошных тюльпанов. Я в то время как-то болезненно полюбила цветы. Тюльпаны всю дорогу стояли на столике в купе, и я не переставала ими восхищаться. Константин Игоревич посчитал это даже явным признаком моей ненормальности. «Вы помните, как Вы приставали ко мне с Вашими тюльпанами?» — говорил он мне позже,

Венгрия поразила меня утопающими в зелени деревнями, увитыми розами домиками, чудесными храмами, да еще обязательно с органом, без которых не обходилась ни одна деревушка. Великолепные кладбища с надмогильными памятниками, одинокие могилы с барельефами Христа прямо у дорог. Прекрасное озеро Балатон, курорты со зданиями новейшей архитектуры и бесконечные цветы…

Мое восхищение московскими тюльпанами перешло в восторженное любование венгерскими маками — то одиночными, то живописно покрывающими пригорки, то застилающими ярким алым ковром целые поля.

Семья Яноша, жившая в маленьком городке Надьканижа на западной окраине Венгрии, приняла меня со всем возможным радушием. Янош, его жена Магда, ее мать, их дети старались, кто как мог, развлечь меня, накормить повкуснее, окружить любовью, дать мне возможность отойти от всего мною пережитого. Но праздность — не лучшее лечение для человека с душевной травмой. Тем более для меня, всю жизнь работавшей, не признававшей даже праздников. Я еще раз убедилась, что могу забыться только в работе. И работа нашлась. Мы с Яношем очень скоро поняли, что я должна увезти с собой его воспоминания о лагерном времени. Они были уже написаны, но в основном по-венгерски. И мы решили, что Янош должен наговорить их мне по-русски на магнитофон, который я, к счастью, привезла ему в подарок.

Материала было так много, что мы успели дойти только до его пребывания в Экибастузском лагере (не самом тяжелым в его лагерной жизни) и до его встречи с Саней.

В середине моего пребывания у Яноша в городок Надьканижа приехал Константин Игоревич. Он и раньше знал о существовании у Яноша мемуаров, и потому еще на вокзале в Будапеште я их познакомила, и Янош пригласил его к себе в гости. Он очень этому обрадовался.

Константин Игоревич на возможность публикации мемуаров Яноша через АПН смотрел оптимистически и настолько очаровал Яноша, что тот дал ему свою рукопись, написанную на русском языке, под названием «Сестра Дуся». Забегая вперед, скажу, что Константину Игоревичу ничего сделать с этой рукописью не удастся, хотя он и пытался ее «продвинуть». В конце концов он отдал ее мне, сказав, что держать эту рукопись в АПН небезопасно для Яноша, хотя бы только из-за ее посвящения. А посвящение это гласило: «С любовью посвящаю моему учителю, моему идеалу человека, моему доброму другу — Александру Исаевичу Солженицыну».

Чуткую душу Яноша я знала уже по письмам. Личное знакомство подтвердило это впечатление. Нас сближала общая любовь к Сане и боль от того, что порой поступки его не вписывались в любимый нами образ. Янош бесконечно сочувствовал мне. Было у него недоумение и по собственному поводу: в «Архипелаге…» следствие Яноша было преподнесено не совсем точно, хотя Янош подробно описал все Александру Исаевичу в ответ на его запрос.