Наталья Решетовская - АПН — я — Солженицын (Моя прижизненная реабилитация)

Сделав в свое время официальный протест против цитирования мною его писем («Нойе Цюрихер Цайтунг», 14.5.73), Солженицын сам приводит оборванную фразу из моего письма, не имея моих писем, не перечитывая их с 44-го года, т. е. 35 лет! (Они были увезены мною с фронта весной 1944 г.) Причем цитата подставляется им к нужному ему месту, независимо от того времени и от тех обстоятельств, к которым она относилась.

Когда 29 марта 43-го года, описав свое бедственное положение, я написала мужу: «от тебя зависит сохранить свою Джеммку до будущих лучших времен», мы еще ничего не знали о его маме, находившейся до середины февраля в немецкой оккупации, не знали даже, жива ли она. (Ее адрес стал известен мне 9 апреля, Сане — 10 мая; первое письмо от нее я получила 19 мая, Саня — только 31 мая.) Я никогда на аттестате, да еще в ущерб его маме, не настаивала — это ложь! В том письме торопила с высылкой денег.

Я прилагаю к этому письму свое повествование «Санина мама в годы войны». Почти все это вошло в полный текст моей книги «В споре со временем» (одна часть ее называется «Война» и содержит 5 глав), но при редактировании было опущено.

Я готова представить в подлиннике любое из цитируемых мною писем — как моих, так и Саниных. Я уверяю Вас, что ничего не утаила. Я считаю это повествование исповедью, моей — его — нашей с ним исповедью. Не в том были мы виноваты перед его мамой, в чем нас обвиняет Солженицын. Его мама явилась жертвой войны. Ее погубила немецкая оккупация, в которой она, больная туберкулезом, находилась более полугода. Эвакуировавшись к сестре в Георгиевск, Таисия Захаровна во время оккупации переехала из Георгиевска в Ростов, а там оказалось, что дом, в котором она жила, разрушило бомбой. И она жила бесприютной полгода (с 10 октября 42 г. до 20 апреля 43 г.). Когда она снова вернулась к сестре в Георгиевск, здоровье ее было так подорвано, что спасти ее, по-видимому, было уже невозможно. Можно бы еще, может быть, было так корить себя, как это делает Солженицын сейчас, если бы его мама жила одна, умирала в одиночестве. Но ведь она находилась у родной сестры! Что бы мы делали с мамой в период эвакуации, если бы нам не помогла ее сестра! Сестра Таисии Захаровны, ее муж, жившая тут же рядом Ирина Щербак выжши\ Значит, все дело было в болезни! Другое дело: всё ли делали ее родные для ее спасения? Не хочется их винить, хотя Таисия Захаровна в письмах мне, моей маме, да и Сане жаловалась на свою сестру, на ее бездушное к ней отношение. Было ли это так или это ощущение было результатом ее болезненного состояния — кто его знает. Но не может все же не удивлять, что никто из родных ни разу не написал ни нам в Казахстан, ни Сане на фронт о состоянии здоровья Таисии Захаровны, никто не написал даже о ее смерти! Она умерла в январе, а Саня узнал о том лишь в апреле, по возвратившемуся к нему мартовскому денежному переводу. Но дурно писать о родных, дурно думать о них — не входит сейчас в задачу Солженицына. Ему надо сейчас дурно писать обо мне и вины всех, в том числе и Гитлера, списать на меня одну! («настаивала на аттестате»!) А с Саней мы были виноваты в том, что, будучи отделены от Таисии Захаровны тысячами километров, не поняли психологии тяжело, смертельно больного человека, обижались на нее за ее упреки, мягким ласковым словом не облегчили ей последние недели ее жизни. Материально же мы делали для нее всё что могли. Выписывая на мое имя аттестат, Саня не знал, что он дает какие-то преимущества перед денежными переводами. Все это выяснилось задним числом. Хотели исправить, но… опоздали…

Солженицын то и дело зовет людей, даже целые народы, к раскаянию. Свой «Архипелаг» называет «зовом к раскаянию», выносит это понятие даже в заголовок одной из своих статей, а сам каяться во всю силу, до конца — не умеет. Если и кается — то тут же перекладывая свою — действительную ли, мнимую ли — вину на другого! Он тяжко виновен перед матерью, но ведь я «настаивала на аттестате»!!!??? И это потому, что Солженицын не в состоянии жить с чувством вины. Я хорошо знаю это за достаточно долгую совместную жизнь с ним. Вот он сознался, что был виноват перед матерью. И сразу же переложил эту вину на меня. На тех же страницах «Отрывка» он сознается и в своей вине передо мной: «Никак не предполагал я отзываться на книгу женщины, перед которой виноват» (стр. 25). На кого же свалить теперь вину? — да снова на меня же! Она уже много вынесла! Вынесет и это! — Вынесу ли?..

Солженицын не может мне простить, что он виновен передо мной. Самое большее, на что он способен — быть виноватым перед очень плохой женщиной! Вот он и пытается это доказать!

Солженицыну понадобилось обвинить меня в смерти его матери еще и для того, чтобы нейтрализовать, обесценить то, что написал мне когда-то: «Ты спасла мне жизнь и больше чем жизнь». (Регулярно получая посылки в голодном экибастузском лагере, описанном в «Одном дне Ивана Денисовича», он мог даже творить, мог запоминать тысячи стихотворных строк!) Его ход рассуждений ныне таков: если бы была жива его мама, то она бы слала ему посылки, и ему не надо было бы считать меня своей спасительницей! Ибо как же согласовать это с тем, что он оставил меня на произвол судьбы?..

Беда Солженицына состоит в том, что тот девиз, которым он руководствовался в своей борьбе с государством (он приводит его в «Теленке»: «Не тот борец, кто поборол, а тот, кто вывернулся»), становится для него универсальным! В своем «споре» со мной он руководствуется им же, не останавливаясь при этом ни перед ложью, ни перед подтасовкой фактов! — Лишь бы «извернуться удачливее»! (так пишет он в «Архипелаге» о своем следствии).

Придумывая тот или другой выверт, Солженицын уже не в состоянии свести концы с концами! Как, спрашивается, мог он снова соединиться со мной в 1956 году, если считал меня виновной в смерти своей матери? Но мне уже страшно указывать на подобные несообразности. Страшно потому, что, чтобы оправдаться, Солженицын снова станет изощрять свой ум, чтобы придумать новый выверт! А ведь каждое такое изворачивание — это разрушение его души! Кто окружает его, если никто не остановит его? если спокойно взирают, как он губит свою душу? Я — не с ним, но я стражду за его душу. Мне больно за себя, но и за него — тоже. Мне жаль его, мне страшно за него. Если бы я могла крикнуть через океан и быть им услышанной: «Остановись! Подумай о душе своей! Что ты не со мной, а с ней, с душой своей, делаешь?»!

Солженицын сердит на меня за мою книгу «В споре со временем», которую я опубликовала далеко не такой, какой бы мне хотелось (достаточно сравнить ее с отрывками моих воспоминаний, напечатанных в журнале «Вече»! Но ведь сам Солженицын вынудил меня ее опубликовать! Она, эта публикация, нужна была мне для реабилитации меня, оклеветанной его тетей Ириной Щербак! (журнал «Штерн», осень 1971 г. статья частично перепечатана была нашей «Литературной газетой»), В журнале «Штерн» под нашей общей фотографией была сделана надпись: «Когда писатель был в Сибири, она еш бросила. Когда он стал знаменит — она к нему вернулась». Солженицын не захотел защитить меня перед общественным мнением. Он дал этой лжи существовать! распространяться! Давая интервью в апреле 1972 года, Солженицын подробно ответил на статью в «Штерне», заступился за всех мертвых, и только обо мне — живой (по его воле!) и чувствующей — не сказал ни полслова! И вот какой ужас получился из-за этого! В конце своей Нобелевской лекции Солженицын приводит русскую пословицу: «Одно слово правды весь мир перетянет!» и призывает писателей всего мира следовать этому. В жизни Солженицын не восстает против лжи! Он сам порой эту ложь сеет!