Алексей Карпов - Ярослав Мудрый

Саги сохранили нам и некое возвышенно-поэтическое описание внешности Ингигерд. Принадлежит оно, между прочим, не кому иному, как норвежскому конунгу Олаву Харальдссону (Олаву Святом), бывшему претенденту на руку шведской принцессы. Осень и зиму 1029/30 года изгнанный из Норвегии Олав провел на Руси, при дворе Ярослава Мудрого, где имел возможность повидаться со своей прежней невестой и даже посвяти ей песнь, две висы (строфы) которой сохранились в записи саги, посвященной этому норвежскому правителю.

«Так случилось однажды, когда конунг Олав был в Гардарики, что княгиня Ингигерд отправилась из страны по своим делам, - рассказывается в саге. - Посмотрел конунг Олав на ее отъезд и сказал вису: "Я стоял на холме и смотрел на женщину, как ее несла на себе прекрасная лошадь; прекрасноокая женщина лишила меня моей радости; приветливая, проворная женщина вывела свою лошадь со двора, и всякий ярл поражен ошибкой".

И еще он сказал: "Некогда росло великолепное дерево, во всякое время года свеже-зеленое и с цветами, как знала дружина ярлов; теперь листва дерева быстро поблекла в Гарда; женщина повязала золотую повязку на свою голову"»5.

Строки эти были произнесены спустя десять лет после того, как «прекрасноокая» Ингигерд появилась на Руси. К тому времени она родила Ярославу уже трех или четырех сыновей (четвертый, Всеволод, родился как раз в 1030 году) и, может быть, нескольких дочерей. Время и в самом деле заставило ее «повязать золотую повязку на свою голову» - ибо она вышла заму и, следовательно, должна была появляться на людях в соответствующем своему положению головном уборе. Но, надо полагать, Олав имел в виду и иную повязку - ту, что неизменно накладывает на женщину время: «листва дерева быстро поблекла в Гардах»…

Если верить сагам, Олав и Ингигерд продолжали питать друг к другу самые нежные чувства и даже были тайными любовниками. («Они любили друг друга тайной любовью», - свидетельствует, например, «Прядь об Эймунде»; «…Ему было с Ингигерд лучше, чем со многими другими женщинами…» - сообщает автор только что процитированной Саги об Олаве.) Говорили также, что они находились в оживленной переписке: «И посылали они друг другу, конунг Олав в Норвегии и Ингигерд, многие свои драгоценности и верных людей»6. Но в строках, произнесенных Олавом, мы едва ли найдем какие-то проявлении любовного трепета. Олав сдержан, и если что-то и бросается нам в глаза в его висах, посвященных супруге «конунга Ярицлейва», так это именно сдержанность, спокойная печаль, навеяна неотвратимостью произошедших изменений. Он видит Ингигерд такой, какой она, по-видимому, и была в зрелые годы, а не такой, какой ее могло бы увидеть пылкое влюбленное сердце. Между тем сама Ингигерд, вполне возможно, была иного мнения относительно чувств, которые питал к ней норвежский конунг, и подобно большинству женщин стремилась увидеть влюбленность там, где на деле имело место одно лишь благожелательное сочувствие. Впрочем, доверять сагам, записанным столетия спустя после смерти своих героев и построенных по всем законам романтического, куртуазного жанра, в подобных вопросах едва ли представляется возможным.

Говоря об отношениях между Ингигерд и ее законным супругом, «конунгом Ярицейвом», саги сообщают и о размолвках и даже о весьма бурных ссорах, о неком явном пренебрежении, которое княгиня выказывала порой своему мужу. Одной из таких ссор как раз и посвящен рассказ из «Гнилой кожи», начало которого мы процитировали выше. (Как и в большинстве саг, отношения между Ингигерд и «конунгом Ярицлейвом» осложнены здесь уже упоминавшейся романтической историей любви или, по крайней мере, симпатии Ингигерд к норвежскому конунгу Олаву Харальдссону.)

«Конунг Ярицлейв», который правил в «Гардарики», рассказывает автор саги, «велел построить себе прекрасную палату с великой красотой, украсить золотом и драгоценными камнями и поместил в ней добрых молодцов, испытанных в славных делах; утварь и боевую одежу выбрал для них такую, какой они уже раньше оказались достойными, и все находили, что и убранство палаты, и те, кто были в ней, подходят к тому, как она устроена». Надо полагать, что описание этой княжеской палаты отражает в первую очередь представления самих скандинавов о великолепии и богатстве и только затем (да и то лишь гипотетически) какие-то русские реалии. «Она была обтянута парчой и ценными тканями. Сам конунг был там в княжеской одеже и сидел на своем высоком месте. Он пригласил к себе многих почетных друзей своих и устроил пышный пир». Ярослав не преминул похвастаться великолепием своего дворца и перед княгиней. Когда та, разумеется, «В сопровождении прекрасных женщин», вошла в палату, конунг встал ей навстречу и «Хорошо приветствовал ее», а затем спроси: «Видела ли ты где-нибудь такую прекрасную палату и так хорошо убранную, где, во-первых, собралась бы такая дружина, а во-вторых, чтобы было в палате такое прекрасное убранство?» Как и следовало ожидать в скандинавской саге, дочь шведского конунга и недавняя возлюбленная норвежского героя нашла что противопоставить роскоши русского князя. «Господин, - говорит она, - в этой палате хорошо, и редко где найдется такая же или большая красота, и столько богатства в одном доме, и столько хороших вождей и храбрых мужей, но все-таки лучше та палата, где сидит Олав конунг, сын Харальда, хотя она стоит на одних столбах». Эти слова вызвали настоящий приступ гнева у Ярослава, и все закончилось совсем не так торжественно, как начиналось. «Конунг рассердился на нее и сказал: "Обидны такие слова… и ты показываешь опять любовь свою к Олаву конунгу" - и ударил ее по щеке. Она сказала: "И все-таки между вами больше разницы… чем я мог, как подобает, сказать словами". Ушла она разгневанная и говорит друзьям своим, что хочет уехать из его земли и больше не принимать от него такого позора». И лишь после уговоров «друзей» (надо думать, скандинавов) Ингигерд согласилась несколько смягчиться к супругу; в свою очередь, и Ярослав, очевидно, почувствовавший угрызения совести, не только выразил готовность помириться с женой, но и согласился исполнить для нее «ТО, чего она попросит». В знак примирения Ингигерд потребовала послать корабль в Норвегию и привезти оттуда и взять на воспитание в княжескую семью малолетнего сына Олава Харальдссона Магниуса (чем сага и объясняет появление последнего на Руси). Ярослав принял эти унизительные для себя условия7. (Магнус, незаконнорожденный сын Олава Святого, родился весной 1024 года и попа на Русь вместе со своим отцом в 1029 году.)

Имела ли место описанная сцена в действительности? Несомненно, в ней слишком много от литературы, причем литературы куртуазной, свойственной европейском (в том числе и скандинавскому) обществу в XII-XIII веках, то есть в то время, когда записывалась сага. Искусственны и театральны не только диалоги, но и вообще все черты поведения царственных супругов, какими изображает их скандинавский сказитель. Факт пребывания Магниуса Олавссона на Руси, при дворе князя Ярослава, был общеизвестен; причины же, по которым он появился здесь, автор саги, вероятно, не знал. По-видимому, именно это и побудило его ввести в свой текст эпизод с бурной ссорой князя и княгини. Так что все вышеописанное можно считать не более чем вымыслом, к тому же имеющим вполне определенную направленность. В столь явном подчеркивании достоинств Ингигерд (особенно по сравнению с очевидным неблагородством ее мужа) нельзя не увидеть свойственного скандинавским сагам противопоставления скандинава (в данном случае скандинавки) и не-скандинава8. Это обстоятельство нам необходимо будет иметь в виду и в дальнейшем, когда речь пойдет о скандинавских источниках, рассказывающих о «конунге Ярицлейве» и его супруге.