Борис Заборов - То, что нельзя забыть [журнальный вариант]

* * *

Военные сборы трех гуманитарных институтов, и моего Суриковского в том числе, проходили в чистом поле, за высоким дощатым забором, неподалеку от «города ткачих» Вышнего Волочка. Личный состав будущих офицеров совет­ской армии свободно разместился в одной казарме. Из ненаших запомнился один, Ивашов, студент кинематографического института, к тому времени снявшийся в роли героического советского солдата в фильме Григория Чухрая «Баллада о солдате». Фильм стал кинобестселлером, Ивашов (солдат Скворцов) кинозвездой, популярным в стране человеком.

Командир нашего взвода шалопаев молоденький лейтенант, имя его не припомню, идентифицировал в одном лице студента Ивашова и его киногероя Скворцова, что давало нам, злым мальчикам, повод измываться над обоими. Утром по побудке мы вылезали из казармы и строились на перекличку. Лейтенант называл имена: Синицын — есть! Чехов — есть! Заборов — я! Ивашов… Молчание. И мы тут же начинали базар. «Ивашов дрыхнет! Ему, значит, можно, а мы что, рыжие?» Строй рассыпался. Опустив голову, лейтенант молчал и затем, словно решившись закрыть грудью амбразуру, устремлялся в темный проем казармы. Мы потешались. Через минуту он выходил, как побитый пес, смотрел на нас растерянными глазами, и нам становилось его жалко. Так повторялось почти каждый день. Через какое-то время из казармы выходил Ивашов не в солдатской форме, как мы, а в майке и трусах, и начинал крутить хула-хуп. Все же он был засранец, этот Ивашов.

Начальником сборов был подполковник со звонкой фамилией Деревянко. Двухмесячные сборы подходили к концу, и всех нас привезли на полигон для практических стрельб из боевого оружия. Задача заключалась в том, чтобы выйти на огневой рубеж и двигаться с автоматом Калашникова в «чисто поле», где в какой-то момент появлялась цель, которую надо было поразить лежа, бросившись на землю, затем опять подняться на ноги, продолжить движение вперед, где в какой-то момент опять же появлялась цель, которую надо было поразить, но уже на ходу. На рубеж вышел Сережа Чехов, высокий юноша с замечательными задатками алкоголика, студент нашего курса. К тому же он занимался стрелковым спортом. Он короткими очередями тут же поразил первую и затем вторую цели. Восседающий на наблюдательной вышке подполковник Деревянко обратился к нашему генералу:

— Кто этот студент, так хорошо владеющий боевым оружием?

Генерал отвечал:

— Это студент Чехов, родственник Антона Павловича Чехова.

— Это того, который композитор? — отреагировал п/п Деревянко.

Наш интеллектуальный генерал настрочил докладную ксиву высшему начальству. Мол, так и так, руководитель сборами трех гуманитарных вузов не знает, кто такой А.П. Чехов. И получил назидательный ответ: «Офицер Деревянко может не знать, кто такой Чехов, но он хорошо знает свое дело».

По субботам, ближе к вечеру мы подходили к забору и глядели сквозь щели и дырочки от выпавших из досок от летней сухости сучков, как со стороны Вышнего Волочка двигались широким фронтом ткачихи. Когда они подходили близко, мы отступали вглубь территории, ближе к казарме. Женщины окружали забор и начинали стучать руками, ногами и всякими предметами, требуя удовлетворения. Запрет подходить близко к ограде был строгим. О женском насилии мы кое-что слышали из лагерного фольклора. Хоть и подливали нам в солдатский котел бром, наши койки по утрам напоминали палаточный городок. Читал я как-то в «Комсомольской правде» интимные признания молодой доярки: «У советских женщин, оповестила она страну, секса нет». Но мы-то по опыту своему знали, что е-е-есть! И надо сказать, что не все разделяли газетно-комсомольский пафос доярки. Разве что престарелые вожди-импотенты?! Возможно, именно поэтому по одну сторону забора жили молодые здоровые мужики, а по другую — неухоженные женщины. И у тех, и у других секс имел место быть там, где ему быть положено. И вот какая догадка посетила меня: чтобы надоить сотни литров молока, нужно долгие часы мастурбировать соски дойной коровы. Не было ли это формой сексуальной сублимации советских доярок без секса?

Вернувшись в Москву перед тем, как разъехаться на каникулы, решили мы обмыть свои звездочки младших лейтенантов. А как же иначе. Собрались у меня на Чаплыгина. Ира была в Крыму у родителей. Наскребли по сусекам на две четвертинки «Московской» водки и буханку ржаного хлеба. Опытный в хмельных делах Сережа Чехов вылил в найденную в хозяйстве емкость обе чекушки, накрошил хлеба. «Называется это гастрономическое блюдо “тюря”», — сообщил Сережа и пообещал быстрый хмель для всех. Сережа не обманул, и мы все шестеро быстро забалдели.

Вечер был жаркий, душный. Открытое настежь окно не приносило свежести. Над Москвой висело черное низкое грозовое облако, которое страдало оглу­шительными резкими разрывами грома и вспышками молний. Не знаю, почему мы богохульствовали, изощрялись в грубой антирелигиозной риторике. Внезапно вспышка «ярче тысячи солнц» ослепила и парализовала нас. Шаровая молния влетела в комнату, прошла за нашими спинами и, вылетев в то же окно, в которое влетела, ударила в металлическую противопожарную лестницу на противоположной стене дома и рассыпалась яркими искрами, как ракета в праздничном небе.

Позже нам объяснили сведущие люди, что шаровая молния в городе — явление редкое и что, шевельнись один из нас в тот миг, точно некому было бы рассказать эту историю. Был кто-то среди нас не иначе как праведник.

* * *

Летом 1979 года, за год до эмиграции, я начал прощаться с отечеством, рушить мосты, связывавшие меня с первой половиной прожитой жизни. Никому не пожелаю сравнимые с этим переживания, когда своими руками продуманно и планомерно я обрезал за нитью нить, из которых многие годы ткал полотно жизни. Уезжая, прощался навсегда, и каждая нить, как лопнувшая струна, ноющей болью отзывалась во всем существе. Все меньше оставалось позади пространства, ставшего особенно дорогим в эти месяцы, которое, как шагреневая кожа, непоправимо сокращалось.

В эту пору меня навестили Смеховы, Веня и Галя, счастливые молодожены, убежавшие от московской суеты, чтобы провести медовые дни в моей гостеприимной мастерской. Они только начинали ткать свое пространство, тогда как я распускал нить за нитью — свое. В этот период я был склонен видеть во многом вокруг параллельные смыслы, надуманные значения, символы. Я с радостью передал друзьям, как эстафету, свое «веретено», которое в оставляемой жизни казалось мне уже не нужным.

Дом, где была моя мастерская, стоял высоко над городским парком, мастерская на шестом этаже, ложе — еще выше, на подиуме высотой полтора метра. Этот «безодром» под самым небом я подарил своим друзьям в радость.