Дебра Мерк - Девочка в гараже [Реальная история приемной мамы] [litres]

Поднимаясь на верхний ярус, я чувствовала, как снизу на меня устремляются взгляды. Я посмотрела вниз. За мной наблюдали почти все. И я остановилась и улыбнулась – да, улыбнулась! – им, глядя сверху. Саму себя я удивила больше, чем их. Отперев дверь в перегородке между отсеками, я вышла в сотый отсек и заперла дверь за собой. Прислонившись ухом к двери, я слышала, как женщины сразу же заговорили друг с другом.

Пока я выполняла следующие обязанности, мой разум боролся с моим духом из-за четырехсотого отсека. Господи, почему это было так трудно? О чем они сейчас думают и говорят?

Это не твоя забота. Просто повинуйся. Я услышала, как Бог обращается к моему духу. Я не просто являла им любовь Христа. Бог менял мое сердце, делал его не столь жестоким к этим женщинам.

С Карен все было так же.

Входить в тюрьму Эстрейя и выходить из нее почти ежедневно было все равно, что проваливаться в дыру во времени. Менялись даже привычные мне представления о его обозначении: в тюрьме пользовались воинским форматом – цифрами без двоеточия. Внутри, казалось, время замирало. Дни, похожие один на другой, угнетали. В семь утра вместо приглушенного ночного освещения включался яркий дневной свет. Начиналась перекличка и проверка номеров, затем заключенных водили в душ, убирали их жилые помещения, конвоировали тех, кому предстояли поездки в суд, свидания, врачебные осмотры, потом приводили обратно. Обед разносили около десяти, ужин – в половине шестого. Если один день и отличался от другого хоть чем-нибудь, то чаще всего выигрышем в карты, обменом книгами или, изредка, дракой заключенных. Бич тюрем – однообразие.

В отличие от заключенных я, покидая тюрьму, возвращалась к своей стремительной и насыщенной жизни жены, менеджера собственного дома, матери малышки Кортни и двух подростков. Я работала пять дней в неделю – по выходным и трем учебным дням, обычно с семи утра до трех часов дня, поэтому присмотр за Кортни мне требовался всего три раза в неделю. Рабочий день Эла, который возглавлял отдел закупки продуктов и напитков в спорткомплексе «Пеория», был удлиненным, он часто трудился сверхурочно, но, к счастью, по утрам успевал отвезти Кортни в детский сад. Каким-то образом Чарльз и Хелен умудрялись уделять Кортни много времени, отвлекаясь от собственных нескончаемых дел и беготни. Несмотря на юный возраст, зачастую они выказывали больше зрелости, чем некоторые мои сослуживцы-надзиратели.

В Эстрейе служили и те, кто просто выполнял свою работу, и те, кто искренне заботился о заключенных, и, как это ни прискорбно, несколько таких, которые относились к заключенным ужасно. Одной из последних была надзирательница… ну, допустим, Миллер. Она охотно пользовалась своим служебным положением, оскорбляла заключенных, напоминала им о том, что они – бесправные и никчемные твари. К счастью, таких как она было немного. И я благодарна за это: дурное семя может стать искрой раздора, от которой полыхнет пламя, – один раз на моей памяти уже полыхнуло. Это случилось после того, как я проработала в тюрьме чуть больше года.

Ор ста пятидесяти женщин – это нечто. Но даже сквозь него я различала гулкий стук собственного сердца. Ничего подобного я никогда не видела и не слышала. Казалось, я шагнула в Чермное море, только окружена не валами бушующей воды, а женщинами-заключенными – разъяренными и готовыми убивать. Я твердо решила не выдавать свой страх. Дать понять, что тебе страшно, в мире за колючей проволокой означает потерять уважение, а я не могла пойти на такой риск даже под угрозой для жизни.

Несколько минут назад надзирательница Миллер позвала по рации на помощь, и несколько ее коллег спешили в общую камеру J. В общих камерах заключенных содержали не так строго, как в корпусах с вышками. Их размещали в больших прямоугольных комнатах с двухъярусными койками, привинченными к бетонному полу. В центре была просторная общая зона со столами для трапез, игр в карты, чтения и другого досуга. Сержант прибыл первым и вошел в общую камеру. Я примчалась следом за ним, а за мной – еще пятеро надзирателей. Миллер, стоя в центре общей камеры, скандалила с заключенными, пытаясь перекричать их.

Видимо, одна из заключенных чувствовала себя плохо и не сразу встала в строй по приказу Миллер, явившейся выдавать еду. Ей оставили место, она втиснулась, но эта заминка возмутила Миллер. Она велела заключенной встать в конец очереди. Подруги последней запротестовали, крича, что охотно пропустят ее вперед, но Миллер об этом и слышать не желала. Она осыпала женщин упреками, спровоцировала их возмущение, и конфликт стремительно развивался. Миллер сыпала оскорблениями, заключенные кричали все громче, и вскоре в злобную перепалку включилась вся общая камера – Миллер здесь никто не любил, и все знали, что она не способна ничего уладить.

Сержант быстро оценил ситуацию и велел заключенным разойтись по койкам. Они подчинились, но Миллер на грани истерики продолжала орать на них, и они отвечали ей тем же. Сержант попытался успокоить ее, но заключенные начали во всеуслышание жаловаться на Миллер, пытались объяснить, что случилось, и опять всю камеру охватила ярость. Становилось опасно. Пересохло во рту, ладони взмокли, меня била дрожь. Сейчас кто-то обозлится, вскочит с койки, накинется на Миллер – и вспыхнет бунт!

– Миллер! – взревел сержант. – Выйдите отсюда! Займитесь обходами и в ближайшие двадцать минут не возвращайтесь! – Заключенные зааплодировали, и Миллер снова завопила, что ее не уважают, вынудив сержанта повторить: – На выход! Живо!

Миллер направилась к выходу, сержант обратился к заключенным:

– Или вы все успокоитесь, или вас ждет три дня строгой изоляции, – рявкнул он. – Никаких свиданий! Никаких занятий! Все три дня пролежите на койках! Не вынуждайте меня сегодня еще раз заходить к вам! Не заставляйте вызывать спецгруппу! Всем ясно? – Когда уровень шума снизился до глухого ропота, сержант обернулся ко мне: – Мерк, остаетесь здесь, пока я не пришлю Миллер обратно. Остальные надзиратели – на выход!

Я не ослышалась? Я? Почему я? Но нет, в прямом приказе сержанта было невозможно ошибиться:

– Утихомирьте их, Мерк!

Прежде чем запереть за собой дверь, сержант еще раз пригрозил заключенным:

– Доставите надзирательнице Мерк хоть какие-нибудь проблемы, и строгая изоляция вам обеспечена.

Едва дверь за ним захлопнулась, заключенных снова охватил гнев. В них все еще бушевал адреналин, и неважно, что Миллер уже покинула камеру. Теперь я была единственным человеком в форме на их территории и олицетворяла всех представителей власти, которые когда-либо обошлись с ними несправедливо. Поэтому весь накопившийся гнев на тюремщиков, на систему, на жизнь они изливали разом – на меня.