Генрих Фридеман - Платон. Его гештальт

Плану нашего исследования, поскольку оно посвящено только надвременным явлениям, плодоносным и ныне, и стремится лишь окружить гештальт Платона нашим собственным эросом, возможно, отвечало бы, если бы мы исключили из этих рамок более разветвленные определения государства и сосредоточились на том, что в его судьбе и положении в мире удалось уловить как надличностное и вечное, ведь надличностная судьба — это и есть подлинное и действительное наполнение гештальта, сам этот вот человек, — что был бы Сократ без своей смерти! — и столь же неотторжима от него, как и его тело. Впрочем, сама «Политая» побуждает нас к такому способу рассмотрения, поскольку она не занимается абстрактным человечеством и не истощается в отрыве от остального человечества, как утопии Томаса Мора или Кабе, а описывает государство, подлинно эллинское по своему устройству, посредством мирных договоров и более мягкого военного права объединенное с соседями эллинов в более широкую международную общность; [288] Платон. Государство. 470 и далее. и когда господин в «Политии» устанавливает отдельные законы, он руководствуется тем, чтобы греческое государство могло «прийти к указанному роду устройства в результате как можно меньших изменений». [289] Там же. 473Ь.

Из всех центров греческой жизни Платону были уготованы Афины, коим он наследовал и в складе своего характера, Лакедемон же уже для Сократа был предметом надежд и спасительной целью. Афины, с их акрополем на вершине скалистого холма, расположенного на северной окраине города, возвышаются над скудной каменистой равниной, полого спускающейся к берегу, ибо всего лишь в двух часах пути к югу раскинулись сверкающие воды моря; не будучи в состоянии сама прокормить своих жителей, страна заставляет их взоры и помыслы устремляться за море, задает направление усилиям граждан полиса, предлагая им не замыкаться в собственном кругу в ожидании возрождения, а, устремляясь вдаль, раскрыться всему чужому, наполниться чужим, подобно потоку, несущему свои воды в далекое море, иссушаемому жаром солнца, поднимающемуся испарениями к облакам и вновь дождем проливающемуся над самим собою. Там, где Еврот, пробившись сквозь узкий горный пролом, вырывается в широкую плодородную долину, богатую тучными пастбищами и способную прокормить населяющих ее жителей, на небольшой возвышенности располагалась Спарта, город без стен; до моря здесь далеко, и нет манящих аттических гаваней, на западе высятся зубчатые вершины Тайгета, на востоке Парной препятствует усилиям тех, кто хотел бы устремиться вдаль, отбрасывает их назад, в сытую долину — она раскинулась здесь как исчезнувшее море, скалы вокруг закрывают все выходы, однако подземные источники питают и обновляют ее воды, никогда не теряющие своей свежести и прозрачности. Афиняне были гражданами мира, никому не воспрещалось променять материнскую почву на чужие просторы, но и сам город свободно и охотно предлагал пристанище чужестранцу, и только в Афинах метеки пользовались уважением и могли получить гражданство. Спартанцам эмиграция или даже просто путешествие грозили смертью, а когда в Лакедемон прибывал, к примеру, иностранный посол, его наверху, у скальных врат Еврота, встречали стражники, и без их сопровождения гость не мог войти в город. Направленность устремлений в Афинах центробежна, в Спарте — центростремительна, и пусть механическая односторонность этих характеристик выглядит насильственной, они все же дают понять, как опустели Афины, постоянно расточавшие собственные жизненные источники, и как зачахла Спарта, вечно вращавшаяся в одном и том же кругу вокруг своего центра, почему там все было погублено потопом вырождения духовной расы, а здесь постоянное кровосмешение духа привело к полной засухе. [Кто ощутит тут что-то вроде упрека, тот поймет нас неправильно; это современное государство с его сознательными целями можно порицать за выбор неверных путей для их достижения, но не эллинское, органическое, как нельзя деревья укорять за то, что одно выросло чересчур пышным, а другое — чересчур чахлым.]

Но вечное движение планет является одновременно и центростремительным и центробежным, они притягиваются к питающему их раскаленному центру, чтобы не обратиться в пыль в ледяной глубине Вселенной, и уносятся от этого центра, чтобы не сгореть в его огненном ядре; вращаться в условиях уравновешенности этих двух сил — в этом и состоит красота вечного движения, и подобно тому как в начале нашего исследования мы усматривали в круговом движении символ Сократовой и Платоновой миссии, так и теперь мы рассуждаем о «Политии» в свете того же образа: напоенная кровью центробежных Афин и укрощенная в сердце своем центростремительной Спартой, эта структура предстает перед нами вечной и нерушимой, и все же она не является продуктом расчета, а вырастает из живого культа, обращенного к сократическому гештальту. Всем известно, и мы избавлены от необходимости доказывать, что законы «Политии» и само ее строение проникнуты любовью к Спарте и всему дорийскому, — дорийскому в том широком смысле, что «подражать лакон-цам — это значит гораздо более любить мудрость, чем телесные упражнения», [290] Платон. Протагор. 342е. и потому мы хотим здесь лишь коснуться тех моментов «Политии», которые более родственны Афинам. Государство «Политии» не является властным воинским учреждением, как Лакедемон, а, как Афины, вырастает из самых простых отношений, которыми ремесленники связаны с рынком перевозок и торговли и с городом чужаков; в противоположность крайне ограниченным, скудным потребностям Лаконики и, наоборот, в полном согласии с Афинами, оно требует для себя роскоши, культуры и искусств, так что весь народ, за исключением тех, кто в силу особой одаренности выбивается в сословие стражей, живет лишь за счет ремесла и торговли. Здесь также важно, что Платон именно в Сиракузах пытался воплотить свои представления о государстве, поскольку Сиракузы находились почти в таком же положении, что и Афины, и отличались сходными с Афинами условиями жизни.

Провести же преобразования в самих Афинах, уравновесить разнородные движения с помощью дорийской дисциплины уже не оставалось времени, которое именно для Эллады бежало слишком быстро, и в то время как кругом рушились храмы, одинокий пророк все более суживал преддверие к своей святыне, чтобы к наступлению сумерек поток его духовных сил обрел достаточную для спасения глубину.

Во времена упадка вождь «должен идти путем одиночки, а не толпы», [291] Платон. Апология Сократа. 32а. «однако иногда необходимо, хоть это и вовсе не сладко, осуждать то, что неисправимо и уже погрязло в пороке», [292] Платон. Законы. 660с. и тогда оружие ненависти, избегающее ничтожной схватки с общеизвестным и уже никуда не годным наследием, обращается против него в философском труде. Война — таков затаенный девиз всех диалогов; «преисполненным самой черной желчи» видит Платона Ницше, пусть даже она кипит лишь в гордом уединении его мудрости, которая «излагается на столь прекрасном санскрите, что понять ее могут только те, кто действительно должен понять» (Фридрих Шлегель), и которая использует иронию уже не для того, чтобы целомудренно прикрыть героический жест, как это делал Сократ, а как постоянно обнаженное оружие, направленное и против медоточивых речей Евтифрона, и против звучных возгласов Протагора, и против чрезмерного рвения благородного юноши Федра. Но наиболее тщательное уничтожение властитель «Законов» и учредитель нового культа замышляет в отношении благочестивых сторонников других культов и извращенных приверженцев сект и не страшится никакой жестокости, чтобы изгнать из своего царства искусство, сверкающий соблазн которого самым непосредственным образом гибелен для культа. Борьбу против искусства Платон ведет на два фронта: во-первых, против выставляющего себя напоказ, рассчитывающего произвести впечатление безбожного искусства его собственного времени, и во-вторых, как борьбу нового культа против символов и образов старого, подлежащего уничтожению.