Игорь Сорокин - Художник каменных дел

Голынский более или менее точно восстановил хронологическую последовательность рисунков, и оказалось, что в конце каждой серии неизменно выделяются своей экспрессией две-три акварели. Больше всего удачных акварелей было в розовой тональности. Видимо, к концу лета Алеша стал уставать, поэтому «желтые» акварели как бы несли печать утомленности. В это время мальчик и почувствовал потребность сменить кисти на карандаш.

Когда учитель раскрыл ему эти свои мысли, Алеша был поражен их простотой и той легкостью, с какой Николай Александрович проник в самую суть его сумбурной и вроде бы непонятной ему самому души. А Голынский утвердился во мнении, что Алеше необходима строгая культура художественного мышления, которая приобретается лишь в длительном и постоянном общении с художественно образованными людьми.

Ни о картинной галерее, ни о художественных выставках Кишинев в то время не ведал. У некоторых состоятельных горожан были портреты предков, писанные домашними художниками, у других было кое-что интересное из купленного на родине и за границей, но лишь в одном богатом гостеприимном доме можно было увидеть полотна хороших мастеров. Это был дом земского предводителя, тайного советника Карчевского, либерала, покровителя 2-й кишиневской гимназии.

Николай Александрович Голынский, хоть и вхож был в этот дом, не сумел коротко сойтись с семейством Карчевских и даже несколько переживал это, так как в доме собиралось кишиневское общество поклонников живописи, театра и музыки.

Как-то Голынский вызвался организовать художественные «четверги», на которые задумал приглашать владельцев интересных картин с их полотнами, устраивать публичные обзоры. Первые вечера получились удачными, но вскоре стало ясно, что такие «четверги» — утопия в самой своей основе. Дело было не в том, что в частных собраниях мало достойных полотен — их было достаточно. Но немногих владельцев удавалось упросить снять картину с гвоздя даже на короткое время. Голынский попытался делать копии, но и это ему редко кто позволял. Вскоре по городу пополз ядовитый слушок, что Голынский — художник далеко не из великих, хотя копии его в большинстве своем были удачными: просто-напросто владельцы картин не хотели повторений. У Николая Александровича опустились руки.

В доме Карчевских было восемнадцать со вкусом подобранных картин. Украшением маленькой галереи была авторская копия картины Айвазовского «Неаполитанский залив». Голынский стал придумывать, каким способом ввести Алешу Щусева в этот дом, но не знал, как подступиться к делу: ему все казалось, что только он своим профессиональным глазом видит одаренность мальчика.

Когда он поделился своими сомнениями с Алешей, тот ответил:

— Миша Карчевский сидит за соседней партой, я попрошу его пересесть ко мне. Со временем все образуется само собой.

В самом деле, не прошло и двух дней, как Миша пересел к Алеше на первую парту у окна. Вскоре мальчики, казалось, друг без друга жить не могли. Алеша нарисовал портрет своего приятеля, потом еще один, затем последовало приглашение на музыкальный вечер.

— Ты сможешь спеть что-нибудь? — спросил Миша так, как будто не верил, что есть люди, не умеющие петь.

— Вообще-то смогу. А что нужно спеть?

— Нужно петь всегда только то, что любишь.

— Я не знаю, понравится ли это твоим гостям.

— Важно, чтобы нравилось тебе. Видишь ли, по-моему, у людей гораздо больше общих черт, чем им кажется. Каждому хочется быть непохожим на других, а это ведь тоже общая черта. И у всех есть душа, которая постоянно просит любви, а любовь люди угадывают во всяком ее проявлении и каждом движении. Даже если что-то очень трудное делаешь, но делаешь с любовью, то ее печать обязательно будет видна. Может быть, я это не умею объяснить так, как моя мама, но я это понимаю.

Алеша глядел на товарища во все глаза. Ему никогда не приходилось слышать ничего подобного даже от своих старших братьев, не говоря уж о сверстниках.

На музыкальный вечер Алеша явился в голубой Петиной блузе, с шелковым бантом на шее. Он долго думал, а не взять ли с собой альбом и карандаши: вдруг придется рисовать? А может быть, стоит показать свои акварели? И он выбрал из летних папок те, что казались ему самыми удачными.

Миша встретил его в своем обычном гимназическом мундире. Про себя он удивился странному наряду товарища. Ему даже на минуту показалось, что следовало предупредить Алешу, сказать ему о скромности поведения младших на взрослых вечерах. Алеша сразу осознал нелепость своего наряда и, наверное, просидел бы весь вечер в самом дальнем углу, если бы не встретила его на пороге та самая изящная на свете женщина, которая еще в давнюю пору так поразила его воображение. На этот раз она была в голубом бархатном платье.

— Очень рада с вами познакомиться, — приветливо сказала она, идя ему навстречу с протянутой рукой. — Вы принесли свои работы? Это очень мило. Что же мы стоим? Веди, Мишель, господина Щусева в гостиную. Я думаю, что вам все будут у нас рады, — добавила она и положила свою изящную руку ему на голову, ободряя его.

Зал показался огромным от обилия света. По стенам стояли бархатные диваны, глубокие кресла и мягкие стулья. Блестела лакированная крышка рояля, за которым сидела худенькая девчонка со стрелками черных бровей. Вид у нее был такой, словно она потеряла нужную клавишу.

— Михаил, — сказала она капризно, не оборачиваясь. — Здесь у Листа диез, и здесь диез, а как перейти к этой ноте?

Брат склонился над клавиатурой и показал, как надо брать аккорд.

— Вот и вся премудрость. Маня, познакомься с моим товарищем, Это господин Щусев. Голынский находит в нем большой талант. Впрочем, ты сама сможешь в этом убедиться, если сумеешь понравиться Алексею.

Девочка, прищурив свои черные бархатные глаза, решительно, как и мать, протянула руку, и Алеша поразился, до чего крепка ее узенькая ладонь.

— У Михаила все друзья сильные. Настоящие мужчины, — сказала девочка, подражая манерам матери. Потом она стала капризно тормошить брата: — Скоро играть, а я собьюсь. Я непременно собьюсь. Давай еще раз пройдем вторую часть, Мишенька, пожалуйста!

Они сели играть в четыре руки, а Алеша, не зная, куда деваться, сел в углу и оттуда смотрел на Мишу и его сестру, завидуя их раскованности. Он бы, наверное, отдал все на свете за то, чтобы так же свободно сидеть у рояля в ослепительной гостиной, украшенной картинами и тяжелыми драпировками, сидеть безмятежно и уверенными кивками головы или гримасой недовольства направлять игру этой маленькой принцессы. Росшему в окружении мальчиков, Алеше казалось счастьем иметь маленькую сестру. В каждом движении брата и сестры чувствовалось такое доверие, такая любовь друг к другу, такая нежность, что ему безумно захотелось, чтобы и на него упал хоть лучик этой нежности.