Игорь Сорокин - Художник каменных дел

Алеша раскрыл альбом, устроил его поудобнее на коленях и, испытывая прилив любви к этим в общем-то неблизким ему людям, стал рисовать их. Он портил лист за листом, ему пришлось несколько раз пересаживаться с места на место, пока карандаш не пошел по бумаге мягко и свободно.

За работой он не заметил, что в гостиной уже много людей. Он даже не заметил, что место детей за роялем занял какой-то человек во фраке. Образ захватил его настолько, что ушедшая из поля зрения натура уже не нужна была ему: он рисовал то, что жило в его воображении.

Только когда рисунок был закончен, до его слуха доими уверенные пассажи пианиста фон Клозе, которого Алеша видел лишь однажды на благотворительном вечере. Он очнулся, удивившись его неожиданному появлению. Высокая черная прическа пианиста растрепалась, локоны рассыпались по высокому белому лбу, он выпячивал челюсть, закатывал глаза, откидывался назад, словно напуганный звуками рояля, и робко, как слепой, снова тянулся к клавишам. Закончив этюд, он обреченно уронил голову, встал, беспомощно развел руками, как бы показывая, что это все, на что он способен. Люди, что были в зале, захлопали шумно и благодарно. Пианист выразил на лице притворное удивление, как будто не ожидал, что его игра понравится, пригладил рассыпавшиеся волосы и осторожно поклонился.

Варвара Никитична Карчевская извлекла из бархатного рукава крохотный платочек, приложила его к глазам:

— Ах, Шопен моя слабость. Из-за вас, дорогой Клозе, я опять не буду спать.

— Что вы! У меня сегодня деревянные пальцы, просто дубовые... — сказал пианист, садясь возле нее.

Задвигались стулья. Гости пропускали к роялю новых артистов. Виолончелист Губор долго устраивал свой инструмент, скрипач Каховский, казалось, никак не мог приладить свой тяжелый подбородок к хрупкой скрипке, за рояль уселся пианист Буслов.

Перед тем как начаться новой музыке, Варвара Никитична встала и со счастливым лицом произнесла:

— У нас сегодня особенный вечер, друзья! Наш дорогой, наш славный композитор Николай Андреевич Ребиков — вот он перед вами — представляет сегодня на ваш взыскательный суд свое новое произведение. Я просила, чтобы он сам сказал слово о своем сочинении, но он не хочет. Может быть, мы все вместе попросим?

— Давайте лучше слушать музыку, а не слова, — громко сказал, не вставая со своего кресла, русый господин с узким лицом.

— Ну вот видите, что я говорила!

— Вступайте, господа! — махнул рукой композитор.

Испуганно взвизгнула скрипка, запела грудным женским голосом густо и велеречиво виолончель, россыпью колокольчиков ожил рояль. Звук резвился и баловался, словно развлекал сам себя. С притворной тоской снова заныла скрипка, гулко застонали басы виолончели. Музыка поплыла, выравниваясь в своем течении.

Временами Алеше казалось, что инструменты то шумно, то кротко переговариваются между собой на одном только им понятном языке, спорят, даже ссорятся из-за чего-то, а потом долго ведут общую мирную тему, пока кому-то снова не приходит охота заговорить громче всех о себе, о своем.

Впервые он слышал музыку близко, впервые почувствовал, как она строится. И может быть, именно оттого, что она была не столь уж совершенна, самостоятельна, ему удалось вдруг увидеть в ней попытки построить складную и завершенную тему, понять, что автор пока не умеет забыть себя и целиком отдать свое «я» творчеству.

Ему снова захотелось рисовать. Он чувствовал, что штрихи и линии согласуются с тем, что он слышит. Музыкальная тема вылилась в образы Варвары Никитичны, Машеньки, самого композитора, который, казалось, со страданием слушает собственную музыку. Алеша делал быстрые наброски до той поры, пока в гостиной не установилась долгая пауза, которая длилась, однако, совсем недолго — гости усердно захлопали и дружно стали поздравлять композитора. Особенно горячо усердствовал пианист Буслов, который служил в Кишиневском музыкальном училище, где директором был Ребиков.

Алеша Щусев стал постоянным участником музыкальных вечеров у Карчевских. Здесь он самостоятельно выучился игре на их рояле и освоил основы вокала. Но это было потом, а тот первый вечер заставил его просто онеметь от счастья — он вошел в мир муз.

Одно обстоятельство смущало, заставляло ежиться, будто холодная роса капала с ветвей за воротник: ему все казалось, что он взялся играть не очень-то понятную для него самого роль, в которой участвует лишь часть его существа, а весь он как-то неуклюж, робок, скован сомнениями: в самом ли деле есть в нем то, что Голынский называет туманным словом «талант»?

Однажды, когда он перелистывал альбом с акварелями, объясняя Маше Карчевской свои замыслы, кто-то неожиданно тронул его за плечо, отобрал карандаш и сказал ломким баском:

— Отделите землю от неба, вот так, — костлявая рука с узловатыми сильными пальцами провела но акварели жирную продольную полосу. — Пусть две сферы — воздушная и земная — отразятся одна в другой, как в зеркале... По-моему, вы не владеете композицией. Так плоско рисовали только дикари на стенах каменных пещер. Впрочем, дайте-ка поглядеть ваши опыты, — и неизвестный отобрал у растерявшегося Алеши альбом.

Долговязый гимназист-старшеклассник в неряшливой форме быстро листал Алешины этюды. При этом он вытягивал губы дудочкой и отдувался, как будто ему было нестерпимо жарко.

— Это Саша Гумалик, — прошептала Машенька, словно боясь, что ее услышат.

— Ну и что? — твердо сказал Алеша.— Он сам-то рисовать умеет? Ругать легче всего.

— А это уж вы зря! Я хочу вам помочь, — ответил гимназист, не возвращая альбома. — Вы усердны, этого у вас не отнимешь, со временем вы можете выработаться в художника, хотя ваше будущее, если судить по тому, что я вижу, угадать очень трудно. Вы видели когда-нибудь настоящие полотна, хотя бы такие, как это? — гимназист указал на висящую над ними картину «Венецианский залив».

— Конечно, видел. И что?

— А то, что учиться надо на самых высоких достижениях гения и каждый свой шаг сверять с ними.

— Саша, нельзя же требовать так много, Алеша еще мальчик, — вступилась за Щусева Машенька и погладила Алешу по рукаву.

— Ах, Маша, знали бы вы, до чего искусство беспощадно. Оно не делает никаких скидок — ни на возраст, ни на власть, ни на силу. Оно само по себе: либо оно есть, либо его нет. Здесь, — сказал он, возвращая альбом, — говорить об искусстве пока не приходится.

Из альбома выпал рисунок, который Алеша сделал несколько минут назад и намеревался подарить Машеньке. Гумалик подобрал выпавший лист, поднес поближе к глазам и снова выпятил губы, но теперь Алеша заметил на его лице оттенок смущения.

Гимназист, видно, долго боролся с собой и наконец сказал: